Стая

Сергеева Оксана/fima

Стая

На что человек готов пойти, чтобы добиться своей цели? Чем согласен пожертвовать и какими

принципами ради этого поступиться? И можно ли оказавшись среди «зверей», и живя по их законам, остаться Человеком? Что делать, если вдруг нежданная и такая удивительная любовь путает все

карты, взрывая ладно устроенный мир? Награда это или наказание?

И любовь эта - нечто большее, чем запретное яблоко. Это ящик Пандоры, на дне которого всегда

остается надежда...

NC: 17+

!В тексте присутствуют ненормативная лексика и сцены насилия.

Но герой любит героиню нежно и трепетно, и не издевается над ней ни морально, ни физически. А

судя по общему градусу, у меня тут не насилие, а детский сад - штаны на лямках.

Дорогие мои читатели!

Если написанное нашло отклик в вашей душе, не сочтите за трудность — поделитесь впечатлением.

Отзывы читателей очень способствуют плодотворному творческому процессу.

С глубоким уважением, ваш Автор thank_you

ПРОЛОГ

Хочешь сердце, я сердце отдам, хочешь душу, и душу продам, Если крови захочешь, то пей, для тебя ничего мне не жаль, Может быть, я стою на краю, может быть, значит это судьба, Твой портрет на наколю, все, что хочешь ты, все для тебя.

…Я куплю тебе новую жизнь…

— Шаур-Шаур... — осуждающе вздохнул Монахов и со звонким щелчком загнал шар в лузу. Взгляд

его не отрывался от бильярдного стола. Медленно он обошел кругом и остановился, оценивающе

глядя на белые шары, разбросанные по зеленому сукну. Привычно так глянул — с прищуром.

Примечая следующие ходы, задумчиво потер гладко выбритый подбородок.

Сегодня Монахов не попросил составить ему компанию как раньше. Леность движений не могла

обмануть Шаурина, он знал, по какой причине его сюда привели. Единственное, в чем был точно

уверен: его не убьют именно сегодня. Точно не сегодня. Это было бы слишком просто, иначе уже

отправили бы на тот свет.

Смысла открывать сейчас рот и оправдываться не видел. Не для того Монахов его позвал.

Карп, сука... Сильно уж ухмылялся, когда увидел его сейчас во дворе. Монахов всегда держал их с

Карповым на расстоянии друг от друга, словно псов на цепи. Но когда-нибудь эти цепи порвутся, и

только сам черт знает, кто из них двоих в живых останется.

Еще пара звонких ударов кием. И такая же звонкая тишина в бильярдной, что уже ухо резало, и ее

впору было чем-нибудь разорвать. В комнате только несколько широких, низко висящих над столом

абажуров, рассеивали яркий свет. Ужасно раздражало, что за чертой желтого круга трудно

разглядеть лицо собеседника и приходилось только догадываться о выражении лица. Хотя в

эмоциональном состоянии Монахова сейчас трудно обмануться — он в тихой ярости.

Сергей Владимирович точными размеренными движениями то и дело натирал кончик кия мелком, тщательно выбирая очередную позицию. Он всегда играл по правилам, действуя продуманно и с

холодной расчетливостью. Начиная с расстановки шаров в пирамиде. И кий всегда собирал сам.

Никому не доверял. Деревянная резьба такая хрупкая. Одно неверное движение и все насмарку.

Сломается.

Да, Монах любил правила, особенно, установленные им самим. И жестоко наказывал тех, кто их

нарушал. Шаурин нарушил. Теперь придется расплатиться.

Недалеко у двери к стене прилипли четыре амбала. Шестерки. Новенькие. Вероятно, из дачных

охранников. Хорошо. Если сегодня кто-то и будет считать ему кости, то пусть это будет не Карпов.

Шаурин внутренне напрягся, неосознанно готовясь к самообороне, хотя знал, что сопротивляться не

будет. Да и не сможет. Эти четыре машины для убийства заломают любого, даже его.

По привычке внутренним взглядом он прошелся по карманам: только пачка сигарет, зажигалка и

ключи от машины (ни оружия, ни даже ножа с собой не было). Машинальное действие —

выработанная годами привычка в любой ситуации оценить свои силы. Паранойя, которая останется с

ним на всю жизнь.

Может странно, но и страха не чувствовал. Возможно, зря. Но что-то подсказывало, что все не так уж

и плохо. Главное, не горячиться.

— А я ведь тебе доверял, — выдавил из себя Монахов. — Чем думал, когда дочь мою...

Такое приятное откровение в столь печальную минуту вызвало у Шаурина немую усмешку. Ни

одного слова, только легкая тень на щеке, но иногда молчание красочнее любых слов, а Монахов

знал его прекрасно, чтобы догадаться о чувствах. Можно сказать — воспитал. Только вот отцом его

назвать Денис никогда бы решился: звучит слишком порядочно. Его родной отец ничего общего с

этим человеком не имеет.

Монахов бросал на Шаурина меткие взгляды. Удивительно: стоит, не дернулся даже. Молодец, выдержка, что надо. Так и должно быть. Но ответить должен. А там видно будет... Чтоб неповадно

было. Нельзя по-другому. Никак нельзя.

— Ладно. Пора кончать с этим.

Как по команде, эти четверо бросились на Шаурина, сыпля ударами со всех сторон. Все же, организм, настроенный на бой, ответил. Невозможно было сдержать эту машинальную реакцию на

агрессию в свою сторону. Но скоро перед глазами все поплыло. Тело запульсировало болью. Болью

задышало. Перед глазами замелькали яркие слепящие звездочки, быстро расплывающиеся в

радужные пятна.

— Не убейте только, — бросил Монахов и вышел.

Это было последнее, что Шаурин смог осознать трезвым умом. Сознание уплыло. Осталась лишь

глухая засасывающая темнота. И боль.

Его выволокли из бильярдной и бросили в подвал.

Сколько был без сознания, определить не мог. И в эту минуту сказать с уверенностью, что пришел в

себя, а не находился где-то на небесах, тоже.

Хотя, нет. Если на небесах, то было бы жарко. Ведь его место — в аду.

А здесь и сейчас ужасно холодно. Реальность сузилась до ледяного бетонного пола, что был под ним.

Шевелиться даже не пробовал: тело — сплошное месиво.

Раздался лязг замка, а потом пронзительный скрип отрываемой железной двери. Скрежет металла

ударил по нервам, вызвав невыносимую головную боль.

— Денис...

От ее голоса он чуть не подскочил.

— Денис... родной...

Она присела рядом с ним на колени. Едва притронулась, и с его окровавленных губ сорвался

протяжный стон. Ребра сломаны.

— Юля... спятила... — Силясь и закусывая губы, он кое-как сел, оперевшись на стену. Вымученно

выдохнул. Растревожил застывшую боль, — задохнулся от нее, — и теперь все тело запылало огнем.

Во рту пересохло.

— Это не я сказала… Попей, — с ходу начала оправдываться. Голос дрожал, говорила негромко, почти шепотом, но слова в тесном мраке эхом отскакивали от стен и били по самым больным

местам.

Горлышко бутылки коснулось губ, и Денис сделал пару глотков. Дышать стало гораздо легче. Как

она видела в такой темноте — непонятно. Сам он едва мог что-то различить, только почувствовал, как Юля приложила к лицу мокрый бинт, пытаясь стереть кровь. Но он взял ее за руку, останавливая.

— Не надо... иди... хуже будет.

— Куда еще хуже? — возмущенно зашипела она. Вырвала ладонь и продолжила промакивать кровь.

— Мне он ничего не сделает. И от тебя я все равно не отстану. Я пообещала ему, что не буду с тобой

встречаться, но я не говорила, что брошу тебя в таком состоянии. Как я могу? Я у себя, а ты здесь…

— Слезы текли по щекам, но она не обращала на них внимание. В темноте он все равно не увидит, а

с голосом удавалось совладать более-менее.

— Юля, Юленька… — на выдохе сипло прошептал он. Легко мог представить, с каким

сосредоточенным спокойствием она касалась его, вытирая кровь, будто делала что-то обычное.

— Тихо…

— Мне бы покурить…

Руки у нее опустились, и показалось, что она всхлипнула. Или икнула. Точно не разобрал, но она

издала какой-то звук.