Скитальцы

Но Орвин уже покрылся неровными красными пятнами:

— А если… Если нет… Мы все обречены. Помните — «но стократ хуже имеющим магический дар»?

Они помнили. Их передёрнуло.

— Я попробую… — продолжал Орвин, и голос его окреп. — Это всё, на что мы можем надеяться… Я остановлю его. Только помогите мне.

Легиар и Эст посмотрели друг на друга долгим взглядом.

— Не надо, Орви, — сказал на этот раз Ларт.

Орвин не слушал. Медальон прыгал в его руках:

— Как я раньше не догадался попробовать… Прорицатели делали это и до меня. Вырез на медальоне проводил их в другие миры и другие столетия…

— А они возвращались? — тихо спросила Кастелла.

Орвин снял медальон, огляделся вокруг, будто ища поддержки:

— Ну, Аль, Ларт! Не стойте чурбанами…

Эст и Легиар переглянулись снова. Потом Ларт чуть повернул голову и увидел меня.

— Выйди! — сказал он негромко, но так, что я в долю секунды оказался за дверью.

Это был один из самых неприятных моментов в моей жизни. В коридоре было темно; из-за двери кабинета донеслось несколько отрывистых фраз, о чём-то попросила Кастелла, стукнул отодвигаемый стол — и тихо, только мои зубы звенели друг о друга да поскрипывала половица под ногами.

Как он пройдёт в тонкий вырез на медальоне? Станет маленьким, как муравей? Или медальон вырастет, и щель в нём окажется воротами? Ну, попадёт он к Маррану, и дальше что?

Воображение услужливо подсовывало мне самые жуткие картины.

Полыхнул свет из-за двери, и она сама собой распахнулась — будто от разрыва порохового бочонка. Там, в глубине кабинета, метались тени, кто-то крикнул:

— Назад!

И я отпрыгнул, хотя кричали вовсе не мне:

— Назад, Орви! Назад, скорее!

И заклинания, заклинания, да какие страшные!

Дверь в кабинет моталась, как парус, терзаемый бурей. Снова полыхнуло — никакая гроза не могла сравниться с этой лиловой вспышкой. Меня толкнул в лицо порыв горячего ветра, я упал.

Сполох утонул во тьме. Длинно, протяжно заскрипела ослабевшая дверь; Кастелла всхлипнула горько и жалобно, и стало так тихо, как ещё ни разу в моей жизни.

Потом в темноте вспыхнули сразу два мерцающих пятна — Ларт и Эст зажгли по огоньку. Комната понемногу осветилась.

Я подполз к порогу кабинета и увидел Орвина.

Он полулежал на полу, привалившись спиной к книжной полке. Запрокинутое лицо его почти касалось золотистых переплётов, и матовые отблески играли на этом осунувшемся, печальном, почти царственном лице. Ларт поднёс к его глазам огонёк, но глаза Орвина не дрогнули, он по-прежнему скорбно смотрел прямо перед собой, сквозь Ларта, сквозь хмурого Эста, сквозь глухо рыдающую Кастеллу.

— Всё, — сказал Эст. И прикрикнул на женщину: — Перестань! Всем бы нам так умереть…

Она забилась в тёмный угол и всхлипывала там, зажимая рот чёрным шарфом.

Ларт постоял, перебрасывая огонёк с ладони на ладонь. Потом вздрогнул, будто от толчка, и откинул портьеру с высокого стенного зеркала.

Зеркало было тёмным, оно не отражало ни Ларта, ни Эста, ни меня, скорчившегося под дверью. Ни книги, ни глобус, ни гобелены не отражались тоже. Зато отражался Орвин.

Он стоял лицом к нам, грустный и будто виноватый. Попытался улыбнуться, пожал неуверенно плечами, кивнул всем по очереди, прощаясь. Эст шагнул было к зеркалу, но Орвин покачал головой, отступая. Поднял руку, снова горестно улыбнулся, вздохнул и двинулся вглубь, в темноту, в небытие, и шёл, и удалялся, пока не скрылся из виду вовсе. Поверхность зеркала дрогнула, и в ней отразились Ларт, Эст, комкающая шарф Кастелла и я, выглядывающий из-за спинки кресла.

Что-то негромко звякнуло — у книжной полки, где мгновение назад лежало тело Орвина, упал теперь на пол ржавый амулет Прорицателя.

Засов, горячий засов поддавался медленно, с трудом. За дверью ожидали.

Мальчишка с площади трясся, давя в кулаке гнилой помидор, и выкрикивал надрывно:

— Горе путнику на зелёной равнине! Земля присосётся к подошвам твоим и втянет во чрево своё… Вода загустеет, как чёрная кровь! С неба содрали кожу!

О, оно было таким красивым, небо. Медным и золотым, твёрдым и бархатным… В нём, как в подушке, утопали созвездия, его прикрывали от сырости ватные тучи, а на рассвете оно подёргивалось сетью хлопающих крыльев…

ОНО СОЧИТСЯ СУКРОВИЦЕЙ.

Ничего. Трясись, маленькая бездарность, метатель гнилушек. Я доберусь, нет, не до тебя — до целой череды поколений, выродивших и выкормивших тебя. Я доберусь до ревущих в восторге площадей, до топочущих толп — и до смирных, тихих, уставившихся в щёлку забора. Игра стоит свеч.

Он увидел вдруг давно забытую им вдову — ту, что приютила его на ночь и просила остаться дольше. Вдову жалили её пчелы; распухшими губами она выкрикивала из последних сил:

— Леса простирают корни к рваной дыре, где было солнце! Петля тумана на мёртвой шее!

Он усмехнулся желчно. Тут уж ничего не поделаешь — всё новое приходит через муки. За всё приходится платить, соплеменники.

Конечно, море тут же выплеснуло медузу обратно. Он пустил её в воду и сказал «Иди домой», но волна, развлекаясь, швырнула её на другой камень — ещё более жёсткий и сухой…

Сегодня я — океан. Я размажу о камни столько медуз, сколько мне будет угодно.

Что толку спасать ребёнка, если он всё равно умрёт? Сейчас ли, потом… Ему лучше умереть сейчас, потому что иначе в один прекрасный день он обязательно захочет полюбоваться казнью. Не возражай, обязательно захочет. Для них, для этих, нет ничего интереснее подобной процедуры…

Как тяжело идёт засов!

Он остановился ненадолго, чтобы передохнуть. А может быть…

Что-то изменилось. Факел по-прежнему чадил в стене, и тишина, нарушаемая свистящим дыханием…

Тишина ли?

«Руал… Руал…»

Снова ты. Серебряная чешуя. Гибкий зелёный хвост. Чёрный огонь в печурке. Колыбель за дверью. Но подожди меня… Ты снова будешь греться на плоском камне, и я подойду осторожно, чтобы не спугнуть тебя тенью…

«Руал! Руал!»

Нет, не проси. Я знаю, как надо. Подожди. Я сделаю своё дело и приду за тобой.

Голос захлебнулся.

Он снова взялся за горячий металл — и ощутил мягкий напор с той стороны двери. Будто порывы ветра наваливались снаружи, так что тяжёлый засов, наполовину уже отодвинутый, ёрзал в стальных петлях.

А, не терпится…

Не терпится явиться в этот бездарный, тусклый, слепенький мир. Как это будет? В одночасье? Понемногу? Мне хочется всего сразу, сейчас, немедленно. Я соберу их на площадь… А в центре будешь ты, маленький обладатель поцарапанного носа. Светловолосый, ухоженный… Не Ларт и не Эст, это потом, это моё дело. Я виноват перед ними, ну что и говорить, виноват… Пари с мельником, оно ведь было! А ты… Ну что я сделал тебе, скажи? Почему тебе так приятно топтать и глумиться?

Засов вздрагивал. Напор с той стороны нарастал. Да погоди ты, какая спешка…

Он почувствовал вдруг усталость, давящую, непереносимую. Он опёрся на дверь, чтоб удержаться на ногах, и ощутил, как она выгибается дугой. Засов уже едва держался.

Я соберу вас на площадь… Я хочу, чтоб вы поняли. Не состраданье ваше меня интересует, никогда у вас не было такой способности — сострадать. У вас есть способность бояться… Вы получите всё, что вам надлежит получить. И вода загустеет, как чёрная кровь… Но сначала — ты, метатель гнилушек.

Сначала — ты.

Он прикрыл глаза и увидел, как несётся навстречу земля, стелется, кренится в бешеной гонке. Где-то голосят, где-то хрипло кричат от ужаса. Горячий ветер с резким незнакомым запахом. Странный свет — не солнечный и не от огня, а мутный, зеленоватый, неестественный. И гул, отдалённый нарастающий гул, от которого волосы шевелятся на голове… А тот, что метко бросает первым, бежит впереди.

Мальчишка несётся вслепую, срывает голос в немыслимом вопле… Взмокла светлая рубашка на ходуном ходящих лопатках, прилипли к затылку светлые пряди… Он бежит, как бегают последний раз в жизни, и ему не придётся больше ни смеяться, ни ужинать, ни швырять в голубей камнями.