Страница 28 из 50
В лице дамочки, кажется, что-то изменилось – возможно, она была почитательницей именно программ господина Мыреля; выгрузив кассеты на стойку вахтера, Павла со спокойной душой направилась к выходу.
– Погодите!..
Павла, чья рука уже лежала на ручке двери, недовольно оглянулась.
– Это вы – Павла Нимробец?
Вот оно, тяжкое бремя славы, подумала Павла удрученно.
– Это я. А в чем дело?
Кудрявая дамочка казалась смущенной:
– Господин Кович просил… если вы придете, вызвать его с репетиции.
Какая честь.
За стеклянной дверью спешили по своим делам прохожие, колыхалась трава на газонах, отцветали тюльпаны; Павла спокойно могла бы сказать: нет. Извините, спешу; передайте господину Ковичу кассеты и мое почтение…
Возможно, Кович решит, что она испугалась?..
Кудрявая дамочка приветливо указывала путь за обычно неприступную, а теперь такую гостеприимную вертушку; Павла поняла вдруг, что ужасно хочет посмотреть на настоящую репетицию.
Хоть одним глазком.
Так называемая малая репетиционная была размером с небольшой спортзал; деревянные кресла, секциями по четыре, начинались прямо от двери и мешали ей как следует раскрыться. В противоположном от двери углу помещалась выгородка – три черные слепые ширмы, лестница-стремянка и велотренажер; первым делом Павла увидела огромную блондинку в закрытом купальнике, сидящую на стремянке верхом. Потом в поле ее зрения попал немолодой, грузный человечек в спортивном костюме, стоящий на коленях перед растрепанной серой книжечкой без переплета. И уже потом ее взгляд остановился на широкой спине мужчины за маленьким, подсвеченным лампой столиком; мужчина щелкал пальцами, отбивая ритм. Как смерть с кастаньетами, мельком подумала Павла.
– Я не знаю, – с ужасом говорил толстяк, косясь при этом в книжечку, – я не знаю ни одного человека, который подошел бы под это описание, Кара…
Блондинка усмехнулась:
– Разве? У тебя действительно столь короткая память?
Толстяк обернулся к ней, чтобы посмотреть снизу вверх:
– Я привык считать, что ты простила меня, Кара…
Павла огляделась; среди деревянных рядов имел место еще десяток спин и затылков – люди в спортивных костюмах сидели неподвижно, так, будто происходящее на площадке предстало перед ними в первый и последний раз.
– Я напуган твоей непреклонностью, – проговорил толстяк, подумал и действительно сделал испуганное лицо. Вероятно, чтобы его не поняли превратно.
Блондинка звонко рассмеялась, легко соскочила со своей стремянки, грациозно вскинула руки, будто собираясь танцевать – и вдруг замерла, презрительно глядя на кого-то в темном углу зала; Павла повернула голову – в углу сидел за пультом магнитофона худющий рассеянный парень. Под взглядом блондинки парень дернулся, спеша включить музыку.
– Лажа, – сквозь зубы проронил человек за столиком. – Лажа… Клора, делай свое дело. Ты должна слышать музыку ВНУТРИ, дальше, не останавливайтесь, дальше…
Павла угрюмо смотрела, как блондинка танцует вокруг толстяка; тот испуганно отстранялся – и одновременно норовил перевернуть страницу растрепанной книжечки, сверяясь, очевидно, с текстом роли. Блондинка легко вскидывала ноги, взмывала и падала на «шпагат» – Павла ощутила глухую зависть. Она всегда завидовала чужой гибкости и ритмичности, длинным ногам и той легкой стервозности, которая придает лицу и движениям свой неповторимый, особенный шарм.
Тем временем кудрявая барышня, бесшумно пробиравшаяся сквозь чащу деревянных кресел, достигла наконец режиссерского столика и склонилась над ухом повелителя блондинок. Негромкое извиняющееся бормотание; Павла смотрела, как Кович оборачивается. Медленно, будто опасаясь увидеть за спиной налогового инспектора.
Она не видела его лица. За спиной его горела лампочка.
– Здрасьте, – сказала она черному силуэту.
Человек за столиком встал; блондинка, которая уже секунды две как прекратила танец, переводила теперь дыхание, не сводя с Ковича преданных вопросительных глаз.
– Дин, – уронил Кович себе под нос.
Из-за ширмы выглянул какой-то бесцветный, пегий парнишка лет, похоже, сорока.
– Пройди со вторым составом… Замечания потом.
Пегий парнишка кивнул; толстячок облегченно поднялся с колен, блондинка принялась изучать зацепку на телесного цвета лосинах, из-за ширм выскользнули двое парней и девушка, а ряды деревянных кресел закачались – из разных мест репетиционного зала выбирались, по-видимому, актеры второго состава.
– Привет, Павла.
Кович стоял рядом – Павла почувствовала исходящий от него запах. Устоявшийся, многократный, многослойный запах кофе.
Позавчера вечером – вернее, ночью, когда Тритан провожал Павлу домой после беседы с Ковичем – она не удержалась и спросила:
– А что за легенда вдохновила Вечного Драматурга на эту, как ее… «Последнюю ночь»?
– «Первую ночь», – поправил Тритан рассеяно.
Павла покраснела – по счастью, было темно.
– Не удивительно, что вы не знаете, – Тритан совершенно верно истолковал ее заминку. – Это откровенно слабая пьеса… ранняя пьеса великого человека. Не пользуется популярностью… на мой взгляд, заслуженно. А легенда… что легенда. Некие влюбленные поженились – и в первую же брачную ночь оба угодили в Пещеру, встретились, и жена-саажиха задрала мужа-схруля… С тем чтобы проснуться утром около мертвого тела.
Холодный ночной ветер нырнул Павле под курточку; она поежилась и крепче ухватилась за локоть Тритана.
– А Вечный Драматург, который в ту пору не был Вечным, а был, скорее всего, просто сопливым мальчишкой-подмастерьем – он представил всю эту историю как мелодраму. Будто молодые супруги узнали друг друга в Пещере… И саажиха отказалась от трапезы. Вот это самое и имел в виду ваш Кович.
– Он не мой, – сказала Павла почти обиженно. – Что мне за дело до него…
– Но вы ведь с ним работаете? – удивился Тритан. – передача-то будет?..
– Передача-то будет, Павла? – Кович раскрыл окно, впуская в кабинет отдаленный шум улицы.
– Будет, – Павла решила не садиться, подчеркивая тем самым краткость своего визита. – В будущий четверг. Завтра запись… Мне велели договориться насчет интервью.
– А вы? – Кович уселся за стол, бездумно провел взглядом по пестрой сетке календаря за Павлиной спиной.
– А что я? – она начинала злиться.
– Ну, договаривайтесь, – Кович уставился ей прямо в глаза. Павла слышала, что примерно так тестируют глупых девчонок при поступлении в театральный: «Представьте, что я ваш шеф. Упросите меня дать вам отпуск».
– А чего договариваться, – Павла отвернулась. – Согласитесь – хорошо… завтра приедет съемочная группа. Не согласитесь – так и будет…
Кович полез в ящик стола. Вытащил красный маркер, коробку из-под синей туши, перочинный нож; бездумно разложил перед собой, будто решившись открыть в своем кабинете маленькую торговую точку. Филиал канцелярской барахолки.
– Павла… Вам вчерашний спектакль… Черт, это было позавчера… Вы сказали, что вам нравиться – соврали?
– Я не театровед, – сказала Павла сухо. – Чего вы от меня хотите? Интервью будет брать собственноручно господин Мырель…
– Плевал я на господина Мыреля, – сказал Кович задумчиво. – А вот ваш господин Тритан Тодин меня беспокоит. Это очень сложный… гм… человек. Не стоило с ним связываться.
Нет, ну какая наглость!..
Несколько секунд Павла обдумывала ответ. Замечательную хлесткую отповедь, которая расставила бы все по своим местам и навек отучила Рамана Ковича совать свои режиссерские руки в драматургию Павлиной судьбы. Тоже мне, гений…
– Я так и знал, что вы неправильно поймете, – сказал Кович грустно. – Ладно… Дело ваше. Прошу прощения.
Павла царственно наклонила голову:
– Что ж, я могу идти?
Кович снял колпачок с маркера, осторожно потрогал пальцем широкий, как ленточка, стержень:
– Да я, в общем-то… Если вам нечего мне сказать – конечно, до свидания…