Страница 50 из 50
Тритан осекся. Развел руками, как бы говоря: ох, как с вами сложно… Помолчал, подошел к окну, занял любимое место самого Рамана – на подоконнике, над служебным входом, над улицей, над клумбой с новыми, уже совершенно летними цветами…
– Раман… Вы уверены, что справитесь с постановкой «Первой ночи»?
Ковичу удалось не выказать эмоций. Его лицо осталось холодно-насмешливым – так, во всяком случае, ему казалось; на краю стола лежала черная кожаная папка с распечатками пьесы, с его собственными, Ковича, беспорядочными наметками.
Собственно говоря, чего он, великий Кович, испугался?!
– Я уверен, – отозвался он, не отводя взгляда от зеленых, как измена, глаз Тритана Тодина. – А у вас есть сомнения?
– У меня есть сомнения, – Тритан вздохнул, – но другого порядка… Что, если эта постановка придет в конфликт с общественной моралью?
Пауза. Кович наконец-то опустил глаза.
Общественная мораль гибка и растяжима – но лишь до определенных пределов. Собственно, только Триглавец, и только вооруженный такой формулировкой, имеет над Свободным Искусством некое подобие власти…
– Вы что, угрожаете мне, Тритан? – спросил Кович высокомерно. – Пусть неубедительно, пусть мелко – но все же угрожаете?..
Тодин прислонился спиной к раме. До половины прикрыл веками зеленые глаза, в свое время так поразившие доверчивую Павлу Нимробец:
– Двадцать с небольшим лет назад… я занимался неким тяжелым и грязным делом. Я был наблюдателем… в горном районе, отрезанном от мира… во всех смыслах отрезанном, потому что это был изолят. Пещера там не выполняла своих функций, никто не мог реализовать агрессию в ее естественной форме, Пещера отмирала, превращаясь в призрачный, безопасный и бесполезный сон… А потому животные реакции пришли в дневной…
Тодин запнулся. Его светлые глаза медленно темнели, будто наливаясь нефтью:
– Вы никогда не задумывались, как это сложно – проткнуть человеческое тело острым предметом? Физически сложно… Традиционная казнь в изоляте, в так называемых «дальних республиках»… то есть любое село называло себя республикой, дело не в этом… Традиционная казнь там была – насаживание на колесо. Прокатить по улицам и скинуть в пропасть, благо пропастей там полным-полно… Так вот Раман, вы можете себе представить, какие инструменты использовались для того, чтобы насадить человека на железную ось этого самого колеса? Чтобы он не умер сразу? Чтобы он держался крепко?
Кович сглотнул.
– Я присутствовал при такой казни, – мягко сказал Тритан. – Мне было двадцать лет… Впрочем, возраст не имеет никакого значения. Вам не кажется, что сааг, пожирающий жертву, чтобы утолить голод… И толпа людей – людей, Раман! – в справедливом гневе катящая колесо… на котором…
Тодин поперхнулся и замолчал. По брусчатке под окнами шелестели шины, за дверью цокали взад-вперед деловитые каблуки администраторши.
– Раман… Простите. Я понимаю, что радости вам не доставил ни на грош. Я хочу, чтобы вы поняли, и не знаю, как объяснить… Раман, – он подался вперед, грозя соскользнуть с подоконника, – вы пробовали когда-нибудь посмотреть на мир Пещеры человеческими глазами?
Кович нервно усмехнулся:
– Мне кажется, я только этим и занимаюсь…
– Вы смотрите снаружи, – Тодин устало вздохнул. – Вы четко разделяете – это они, в темноте среди камней, они, покрытые шерстью, а это мы, порой вздорные, порой невыносимые – но люди, этим все сказано…
Раман молчал. Он не понял.
– Правильно разделяете, – сказал Тодин после паузы, неожиданно сухо. – Потому что с точки зрения человека мир Пещеры – отвратительнейшее место. Хруст перекусываемых позвонков, – Тодин болезненно поморщился, и Раман автоматически подумал, что сокоординатор Познающей главы необыкновенно сочно умеет рассказывать. Ясно и ярко видит все, что стоит за словами. И говоря «хруст», готов затыкать уши – так внятно этот хруст ему слышится…
Тодин наблюдал за ним, и взгляд у него был тяжелый. Раман отвернулся; он никогда не терпел рядом сильнейших, в чем-то его превосходящих, и даже равных по возможностям не очень-то жаловал; Тритан Тодин был, наверное, великим режиссером. Режиссером спектакля «Жизнь».
Администраторша под дверью цокала каблуками и нервничала.
– Мы с вами закоснелые циники, – сообщил Тритан с усмешкой. – Всякий нормальный человек покроется краской, если вслух заговорить с ним о Пещере. Этот стыд… подсознательное отвращение к миру Пещеры имеет совершенно определенную, защитную функцию.
Кович не выдержал и усмехнулся. Так насмешливо и гнусно, как только умел.
– Да, – Тритан печально кивнул. – Можете сколько угодно смеяться… Но когда человеческая сущность сочетается с сущностью, к примеру, саага… Знаю, что вы мне скажете. Я отвечаю за себя, я мужчина, обуздать зверя – дело чести… Давайте поставим вас на пьедестал и будем считать примером для подражания. А тем временем в городах и местечках, в отдаленных углах и на соседней улице народятся мальчишки и девчонки, которые…
Он запнулся. Зеленые глаза его мгновенно сделались мутными, темными, как заброшенный жабий пруд.
– Та старуха все кричала, что украла не она, а кто его знает, как все было на самом деле… Раздели донага, накололи на ось, у нее седые…
Он сделал над собой усилие, глаза его снова стали ярко-зелеными и уперлись Ковичу в лицо:
– Что самое печальное… Если человека и зверя соединить в одной личности, получается нечто худшее… чем просто… сааг. Человек хитроумнее… сааг не может быть изувером и получать от пытки удовольствие. Правда?
Раман стиснул зубы. Тритан Тодин довлел над ним, давил, ставил в тупик; слишком сильный соперник – Тритан Тодин. Можно только порадоваться за Павлу… и за ее выбор.
Не разжимая зубов, он растянул рот в усмешке:
– Вы хотите сказать, что я рушу устои? Подрываю корни, рублю сук, на котором сижу? Я правильно истолковал ваши…
Он замолчал. Он собирался сказать «ваши откровения», но в последний момент все же запнулся, потому что все, о чем рассказывал Тодин, вдруг в красках встало перед его, Рамана, глазами. И ему сделалось дурно.
Значит, он ПОВЕРИЛ?!
Тритан опустил веки:
– Я прекрасно понимаю, Раман, что вы хотите этим спектаклем сказать. Кто-то больше любит Пещеру, кто-то меньше… Кто-то боится сильно, кто-то – совсем чуть-чуть. Люди гибнут в Пещере не чаще, чем, к примеру, под колесами машин. Садясь в такси или переходя дорогу, никто, как правило, не спрашивает себя: а буду ли я жив спустя полчаса?..
Кович молчал. Администраторша под дверью ждала его, сколько, интересно, она уже ждет, на который час он ей назначил встречу?..
– Но, Раман, приносить в жертву своему творческому порыву… приносить нечто, очевидное для многих умных людей, сапогами топать по запретной территории… Да, она существует. Да, такое гадкое слово «запрет». Его ненавидят дети и режиссеры. Черт, не хочу читать мораль… Короче говоря, если мне не удалось вас убедить – просто примите к сведению.
В стекло билась муха. В десяти сантиметрах от распахнутого окна. Кого-то эта муха мне напоминает, подумал Кович мрачно.
– Вы преувеличиваете волшебную силу искусства, – желчно сказал он, обращаясь к мухе.
– Отнюдь, – без улыбки отозвался Тодин. – Я рад, что мы с вами пришли к взаимному пониманию.
– Да? – усомнился Раман.
– Да, – Тодин кивнул без тени сомнения. – Кстати, если захотите увидеть Павлу… Мне кажется, она будет рада.
В эту ночь ее мучило скверное, исключительно скверное предчувствие. Ей почему-то вспоминался тюбик помады в щели тротуара – символ неосознанного, непознаваемого страха.
А утром пришел охранник.
Этот парень не был ей знаком. Она привыкла здороваться с охранниками и медсестрами – но этот, улыбчивый, коротко стриженый, встретился ей впервые.
– Доброе утро, Павла… Идемте.
– Доброе утро, – отозвалась она вежливо. – Разве на сегодня что-то назначено?
Вот уже несколько дней ее не тревожили лечением… то есть исследованиями. Тритан сказал, что, возможно, скоро они вообще не понадобятся.
Конец ознакомительного фрагмента.