Страница 23 из 50
Тритан чуть прикрыл глаза:
– Павла… А почему Кович следил за вами? Кович – кто?
Она сглотнула.
«Не говори. Не стоит, Павла. Послушай… умного человека. Ну зачем мне… зачем нам это надо?.. Кого это интересует, это наши личные, интимные дела…»
– Тритан… Кович – это режиссер. Он…
Зависла пауза.
– Павла, дружище, ну вот мне совершенно все можно сказать. Я с самого вашего прихода понял, что вы что-то в себе принесли…
– Кович, – Павла вздохнула. – Кович… Он сааг.
Коротко и просто. И Тритан, кажется, не удивился; впрочем, Тритан – особый случай. Для него разговоры о Пещере естественны…
Как все, о чем он считает нужным заговорить.
– Он… ТОТ сааг, – с запинкой уточнила Павла. – Вот… все.
Потоком черных упругих мышц он перетекал из коридора в коридор, из перехода в зал, из зала в новый переход; под ногами был голый сухой камень, подушечки его лап ощущали каждую выемку, каждую шероховатость, ступали беззвучно, совершенно беззвучно, и даже воздух не вздрагивал от его приглушенного дыхания, а ведь одним глубоким вздохом он мог бы пустить по Пещере небольшой сквозняк – такой объемной и мощной была его грудная клетка.
Он шел. Он тек. Его вывернутые ноздри трепетали.
Крупицы запаха сочились сверху; одним длинным прыжком он одолел переход, ведущий с яруса на ярус. Здесь, сказало ему обоняние. И он ощутил первый толчок охотничьего азарта.
Здесь.
Мерцали на стенах лишайники; душа его истосковалась за крупной добычей. Даже десяток пойманных тхолей не заменит счастья охоты на сарну. На осторожную, непростую добычу.
Пол был по-прежнему гладок и лыс – а значит, он оставался невидимым. Нюх сарны слишком слаб, чтобы защитить ее – а слуху ее он не даст пищи. Никакой.
Азарт поднимался в нем, заливал и захлестывал; он чувствовал, как все быстрее и быстрее ворочается в жилах кровь. Здесь сарна. Одна. Там, за веером расходящихся темных коридоров…
Сарны сильны – но слабеют от ужаса. Восхитительно слабеют. Вплоть до полной покорности.
Он уже не шел и не тек – он бежал. Несся, едва касаясь камня подушечками лап. Там, в глубине подушечек, чесались когти. Готовые выстрелить и пронизать живое мясо насквозь…
Сделать неживым.
Спустя несколько мгновений он увидел силуэт – изящный, хрупкий, по красоте свой схожий с известковыми узорами на стенах Пещеры. Перемигивались на стенах камни-самоцветы, высоко под потолком кружились светящиеся жуки; воздух напоен был запахом сарны. Сладким, свежим, вызывающе теплым запахом.
Он остановился на долю секунды – чтобы получить от этого мига как можно более полное наслаждение.
А насладившись, кинулся.
Тело его работало безотказно. Время растянулось. Уже вися в прыжке, он видел, как сарна медленно поворачивает голову, как ее миндалевидные, с поволокой глаза вдруг расширяются, теряют изящество, делаются круглыми, как у барбака…
Опускаясь, он успел поймать мгновение ее страха. Слабости. Конца.
Потом был вкус крови.
Потом мир помутился. Он справлял праздник охоты, он был пьян, он был трезв, он был возбужден и спокоен, он был счастлив. Он был СОБОЙ…
Самоцветы, лакированные кровью, сделались еще красивее. Он запрокинул окровавленную морду и исторг из себя клич – и знал, что от звука этого, бесконечно повторяющегося закоулках и норах, седеет сейчас чья-то нежная шерсть.
Раман сел на постели.
Клич стоял у него в ушах; все остальное терялось в дымке. Колотилось сердце; он встал. Трясущимися руками нащупал в тумбочке флакончик с каплями, прошлепал на кухню, открыл кран; вода показалась отвратительно теплой и с металлическим привкусом.
Что со мной, подумал он смятенно.
Вернулся в комнату. Сел на разоренную кровать – это как же он метался во сне!.. Пощупал пульс, потрогал лоб. Все нормально, все в порядке, сегодня у него будет удачный день, все получится, все увидится в солнечном свете, возможно, сегодня к нему придет та самая, долгожданная МЫСЛЬ…
Сарна.
Он подскочил на кровати; снова взялся за пульс. Сарна – редкостная и славная добыча. Поймать сарну – к удаче…
Он снова встал. Натянул спортивные штаны, сунул ноги в тапочки, уселся у телефона; долго вспоминал номер – пока не понял наконец, что не знает его и никогда не знал. Не удосужился спросить…
Он набрал справочную; дозвонился с пятого раза, попросил непривычно заискивающим, сладеньким голосом:
– Будьте добры, телефон Павлы Нимробец… Адреса, к сожалению, не знаю.
Телефонистка честно искала – потом печально сообщила, что найти номер по таким данным не представляется возможным. Вероятно, владельцем телефона Нимробец значится кто-то другой.
Раман поблагодарил. Некоторое время сидел, тупо уставившись в пыльный паркет; потом вытащил записную книжку. Вот, режиссер телевидения господин Мырель…
– Добрый день. Господин Мырель? Раман Кович беспокоит…
На том конце провода удивились и обрадовались. И заверили, что передача в работе, предоставленные материалы оказались весьма удачными и буквально со дня на день…
– Простите, ваша ассистентка… Павла Нимробец. Когда она принесет кассеты обратно?
Кажется, Павлин шеф не питал к ней особого уважения. Его голос сделался осторожным: в общем-то, как только господин Кович потребует…
– Я не требую, я просто прошу ускорить, так сказать… Могу я поговорить с Павлой Нимробец лично?
Пауза.
Конечно, раздумчиво сказали на том конце трубки. Павла Нимробец перезвонит сегодня же… Сейчас же…
– Простите, а она уже на работе?
Раман искоса глянул на часы. Девять утра.
Трубка попросила минуточку на размышления; прислушавшись, Раман смог уловить обрывки далекого разговора. Речь шла о том, что Нимробец, как всегда, опаздывает…
– Алло, господин Кович?.. Ее еще нет. Возможно, она с утра была в фильмотеке… Я велю ей перезвонить вам сразу же, как она появится…
– Прошу прощения, – Раману плевать было, что именно подумает о нем господин Мырель. – Вы не могли бы сообщить мне ее домашний телефон?
Снова пауза. Этот Мырель решил, по-видимому, что непутевая Павла добилась-таки в жизни успеха – охмурила господина Ковича…
– Конечно, – трубка с запинкой продиктовала телефон, видимо, сверяясь с записями. – Что-нибудь еще, господин Кович?
– Нет, благодарю вас… желаю успехов в работе и рассчитываю в ближайшее время…
– Да, да, безусловно…
– Да, спасибо…
– Да, да…
Раман оборвал серию вежливых «даканий», стукнув пальцем по телефонному рычагу. Тут же, переведя дыхание, набрал телефон Павлы Нимробец.
Гудок.
Раман зажмурился. Эге, сердчишко-то, и капли не помогают… Сейчас трубку возьмет ее зареванная мать… или с кем она там живет. «Сон ее был глубок»…
Его передернуло. Он вспомнил вкус крови – Павлиной крови…
Павлиной?! Он что, все-таки ВЕРИТ?!
Недосуг было разбирать, есть у нее проплешина на груди… Или заросла. Шерсть у сарны отрастает быстро…
Гудок, еще гудок – шестой, седьмой…
Раман открыл глаза. Ему было стыдно. Он стыдился своего страха.
Гудок…
Никого нет дома. Все.
Он положил трубку. Прошелся по комнате; как был, в одних штанах, вышел на балкон. Прохладное майское утро влажным ветерком лизнуло его плечи, тронуло голый живот – он поежился; внизу, на перекресток улицы Кленов и улицы Надежды, разворачивалась утренняя жизнь. Люди шли по своим делам, и этот обычный, деловитый ритм чуть отрезвил горячую голову режиссера Ковича.
Происходящее с ним странно. Происходящее с ним ненормально – мало ли на свете сарн… Еще неделю назад, пережив в Пещере подобное приключение, он вскочил бы с кровати, как счастливый мальчик, и бурной энергии его хватило бы как минимум на месяц…
Одинокий желтый одуванчик в цветочном ящике качнул желтой головой. Под балконом прокатила вдоль улицы Кленов неприметная светлая машина с эмблемой Рабочей главы на крыше и на дверях…