Страница 16 из 50
– Тритан, а можно мне шоколада со сливками?..
Ну с каким другим мужчиной, ни с того ни с сего приведшим ее в ресторан, она решилась бы на такую невинную непосредственность?!
И кому другому рассказала бы за один вечер столько, сколько даже ближайшие приятели о ней не знали?
Что было, когда пятнадцать лет назад погибли родители. И что это за человек в Павлиной жизни – Стефана…
Тритан качнул подсвечником, подзывая официанта; на скатерть посыпался дождь из цветных восковых капель.
– Шоколада со сливками? Сколько порций?
Какой у него странный взгляд. Сочетающий несочетаемое.
– Может, теперь вы хотите меня о чем-нибудь спросить, а, Павла? Спрашивайте. О чем угодно.
О чем угодно…
О его семье? О его жизни?..
Она перевела дыхание. Он терпеливо ждал.
– Тритан, – сказала она шепотом, глядя, как сложно переплетаются в вазочке коричневые струи жидкого шоколада и белые потоки сливок. – Я такая невезучая в жизни, потому что везучая в Пещере? Да?..
– А кто вам сказал, что вы невезучая?..
Тритан неторопливо помешивал кофе, Павла невольно улыбнулась. Неужели того, что она о себе рассказала, недостаточно, чтобы это понять?..
– Тритан… Я… Я надеюсь, ТОТ больше не станет… ну…
– Не станет, – ответил он серьезно. – Все будет совершенно в порядке.
Павла ощутила жгучее желание рассказать Тритану про встречу с режиссером Ковичем.
Про то, что они друг друга УЗНАЛИ.
И еле удержалась. И решила обязательно признаться – только в другой раз.
В половине десятого шикарная машина подвезла Павлу к служебному входу в театр Психологической Драмы. Подвезла и уехала – идти на встречу с Ковичем было рано, и потому Павла неспешно прогулялась вдоль фасада, рассматривая рекламные щиты и поочередно уничтожая конфеты, которыми угостил ее новый знакомый. Тритан…
Она бродила под фонарями и рассеяно улыбалась. И, вспоминая журналиста Дода Дарнеца, втянувшего ее во всю эту историю, не испытывала прежнего раздражения.
Потом ее мысли обрели иное направление; с огромных фотографий на нее смотрели персонажи всех спектаклей театра – большая их часть поставлена была самом Ковичем, а меньшая – очередными режиссерами, его придворными, выкормышами, похожими на шефа, как две капли воды, только эти дочерние капли были помельче и помутнее… Сегодня был один из второстепенных спектаклей, «Коровка», лирическая комедия, и Павла без труда нашла ее рекламный плакат; фотографий из «Девочки и воронов» не было нигде. Спектакль снят со сцены года четыре назад – Павла вспомнила, как когда-то, давным-давно, она часами простаивала перед щитом с афишей, она и сейчас помнит место, где та висела – там, где сейчас пестреет реклама «Железных белок»…
Потом она окончательно выскользнула из того счастливо-сомнамбулического состояния, в которое ее ввел ресторанчик «Ночь». И как-то ненароком вспомнила, что ей предстоит встреча не столько с постановщиком «Девочки и воронов», сколько с этим…
С саагом, сказала она себе, перешагивая через все второстепенные размышления. С саагом, дорогая, с твоим персональным саагом.
Сам собой подобрался живот. Хорошо, что был в ее жизни ресторанчик «Ночь» – страшно подумать, если бы всю вторую половину дня ей пришлось бы сосредоточенно ждать предстоящей встречи…
Часы над театром показывали без пяти десять, когда на улицу высыпала насладившаяся зрелищем публика; воодушевленная молодежь, степенные пары, считающие посещение премьер своим первейшим долгом, даже какие-то детишки с родителями – Павла стояла и смотрела, как все эти беззаботные люди растекаются по улице вверх и вниз, переходят дорогу, сворачивают за угол, спускаются в метро… Почти все они были уверены, что здорово провели время – Павла же считала «Коровку» дурацкой поделкой, больше ничем. И человек, поощряющий таких «Коровок» на сцене вверенного ему театра, глубоко презирает публику. И оказывается прав – потому что публика, обманутая, в восторге…
Без пяти десять Павла позвонила Стефане и просила не волноваться, выслушала лекцию об «этих дурацких ночных поручениях» и обещала вернуться к одиннадцати; ровно в десять она переступила порог служебного входа и глухо обратилась к старичку на вахте:
– Мне господин Кович назначил встречу. Подскажите, куда мне пройти.
Старичок засуетился, поднял трубку старенького телефона, заговорил почтительно, чуть ли не подобострастно, потом кликнул парнишку, скучавшего на скамеечке, и велел проводить.
Парнишка проводил. И указал Павле на дверь кабинета со строгой табличкой – указал издали, будто само приближение к логову главрежа было чем-то для него чревато.
Шествуя к этой двери – по красной ковровой дорожке, будто Администратор к самолетному трапу – Павла успела подумать, что ничего страшного, что вся эта история с кровожадным саагом закончится через десять минут. Она возьмет кассеты, поблагодарит…
Разумнее было бы, если бы Кович догадался оставить кассеты вахтеру. Разумнее… и удобнее. И гуманнее, между прочим.
А ПОЧЕМУ он захотел именно личной ВСТРЕЧИ?!
Такой простой вопрос, такой важный, сам собой напрашивающийся, такой естественный – пришел к ней только сейчас. Когда она подняла руку, чтобы стучать.
И потому рука повисла в воздухе. Со стороны могло бы показаться, что посреди пустынного коридора Павла голосует, пытаясь поймать такси.
Столько мусора в голове… Раздолбеж… Расплавленный пластилин Митики, Дод Дарнец, центр психологической реабилитации, «лягушки очень противны»…
О такой забавной мелочи не успела подумать. А теперь поздно.
Она перевела дыхание. И подумала – все равно. Возьму кассеты и уйду, и больше никогда не увижу…
Эта мысль придала ей смелости.
Павла стукнула в черную дермантиновую обивку – звука не получилось никакого, ее палец будто утонул в вате, но не бить же кулаком; она постояла, раздумывая, как еще можно сообщить о своем приходе – в этот момент дверь распахнулась.
Почему-то Павла воображала, что Кович встретит ее все в том же свитере и в тех же спортивных штанах; теперь он стоял на пороге в белой рубашке и мятых летних брюках, а вместо ворсистых тапочек были желтые спортивные туфли. И опять-таки ничего саажьего не было в аскетичном, слегка желтоватом лице – но Павла отступила. Невольно. Автоматически.
Но и Кович отступил тоже. Будто в актерском упражнении под название «Зеркало»; Павла посмотрела на его руки, надеясь увидеть в них кассеты. Одно движение – протянуть руку – взять – попрощаться – повернуться – уйти…
– Привет, Павла, – режиссер Кович был, похоже, еще и неплохим актером, а потому слова его прозвучали совершенно естественно. – Входи…
– Я спешу, – сказала она быстро.
Он, кажется, помрачнел:
– А я не задержу тебя… Пять минут ведь у тебя есть?
Павла помедлила и вошла.
Рабочий кабинет Ковича разительно отличался от его квартиры – он был тесноват и содержался в порядке. Даже макеты декораций – а их, громоздких, было штук пять – наводили на мысль не о складе, а скорее о музее либо выставке.
– Я спешу, – повторила Павла, как заклинание.
Кович прошелся вокруг стола, где среди бумаг и самодельных переплетов возвышалось нечто, прикрытое белым полотенцем; вздохнул, смерил Павлу вопросительным взглядом, взялся за край ткани, будто намереваясь открыть памятник.
Под полотенцем оказалась бутылка коньяка, два изящных стаканчика и пара тарелок – одна с бутербродами, другая с конфетами. Везет мне сегодня, тупо подумала Павла.
Кович молча откупорил бутылку; Павла невольно потянула носом – она любила коньяк, но слишком мало разбиралась в нем и не могла считаться ценительницей.
– На.
Павла приняла из его рук наполовину наполненный стаканчик. Отказываться было неудобно… неблагородно было отказываться. У Ковича было сейчас такое болезненное лицо, будто он собирался пить на собственных поминках.
– Павла… Твое здоровье.
Она подумала, что в рамках сложившихся обстоятельств его тост звучит двусмысленно. Отхлебнула, как воду, раз, другой и третий – и на последнем глотке поперхнулась, закашлялась, краснея и стряхивая с глаз навернувшиеся слезы.