Другие Семь дней

Отцы‑командиры вернулись с местным аксакалом привычного облика. Для аксакала привычного. Грязный стеганный чапан, бесформенные штаны, засаленный тюбетей, растоптанные кожаные сапоги с галошами. Смуглое, морщинистое лицо. Длинная узкая седая борода. Короткий узловатый посох, до блеска отполированный старческими руками. И полное незнание русского языка. Следом за процессией, на порядочной дистанции шел босоногий мальчишка лет десяти

Аксакал походил вокруг «урусов», горестно покачал головой, задумчиво поцокал языком. Что‑то громко крикнул малышу, и тот унесся вглубь кишлака, сверкая чумазыми пятками. Старик еще немного походил. Вася налил чай и протянул кружку старику. Тот одобрительно покивал, присел к «дастархану», сказал что‑то по‑киргизски. Взял из протянутой миски половинку «Марса», внимательно рассмотрел со всех сторон, принюхался, целиком засунул в рот. Прожевал, запил. Улыбнулся, опять сказал какую‑то фразу, показывая на дом. Послушал предложения угощаться еще, подкрепленные недвусмысленными жестами. Взял вторую половинку «Марса», но на этот раз откусил кусок и начал неторопливо жевать, степенно прикладываясь к термокружке…

Из тысяча девятьсот сорок первого года дед? Из две тысячи десятого? Или из тысяча восемьсот тридцать второго? Аксакалы – явление, неподвластное времени. Как саксаулы и горы…

Из глубины кишлака донесся перестук копыт. Конники Буденного, однако…

Всадников оказалось трое. По краям двое киргизов, сильно напоминающие кинематографических басмачей: чапаны, бесформенные треухи на головах и ружья поперек седел. Именно ружья… С двух десятков метров толком не разглядишь, но на вид невероятно древние карамультуки, чуть ли не с кремневыми замками. Саиды из «Белого Солнца», один в один!

Третий другой. Тоже киргиз. Но этот уже в «эпохе». «Хэбэшная» гимнастерка, бывшая когда‑то белой, а нынче – серая от пыли, синяя сержантская «пила» на петлицах, и ствол винтовки, торчащий из‑за спины. Товарищ Сухов, киргизского разлива…

Егор огорченно покрутил головой. Сорок первый. Точно сорок первый. Жаль, надежда умерла окончательно…

«Басмачи» остановились, разъехавшись чуть в стороны и положив ружья поперек седел. Сержант спешился, перекинулся парой фраз с дедом и подошел почти вплотную к туристам, мимоходом расстегнув кобуру на поясе.

– Документ ест? – подозрительно спросил представитель власти, щуря и без того узенькие глазки.

– Ты что это, товарищ сержант, на советских людей оружие наставляешь? – спросил Усольцев, протягивая удостоверение.

– Э‑э, таварищ капитан, – протянул киргиз, – ты советски, а он, – последовал кивок в сторону Егора, – не советски! Я здес поставлен бдытелност, тиги, крепыт… И падазрытельны человек арестоват! Кайдан билем, может он шпиен кытайский?

Слово «шпиен» сержант произнес не с киргизским акцентом, а с выговором глухой поволжской деревеньки…

– Не подозрительные они, – отмахнулся Сергей. – Девчонку нашу спасли. Потеряли бы Наташу. Ты лучше скажи, машина в кишлаке есть? Надо бы больную к врачу доставить. Или у вас свой фельдшер имеется?

– Фельшар джок. Машина джок, – покачал головой киргиз и возбужденно затараторил. – Радио бар. Кара‑Ташка инимди жонотом. Из Кара‑Таш машина прыезжайт. Больной забират. Шпиен забират!

– Радио есть? А скажи, что там говорили о перемещениях во времени? Ребята из будущего к нам попали…

– Не знай! – категорично ответил сержант. – Товарищ Молотов гаварил, война с Германия не будет. Пропал Германия. Куда пропал? Не знай…

– А еще что говорил? – продолжал наседать Усольцев.

– Много гаварыл. Слышна плоха. Горы! – нарвоучительно поднял палец сержант. – Падазрительны будем арестоват, в Кара‑Таш отправляй! Болду! Не мешай, таварищ капитан, а то я тебя тоже арестоват! Как пособник!

Егор не вмешивался в разговор. Заранее договорились с Усольцевым: если выходят в Кыргызстан – говорит Егор. Если в Киргизскую ССР – Сергей. Да и не будет толку от Егорова вмешательства. Слишком мелкая сошка этот сержант. И настрой у него, прямо скажем… Егор начал прикидывать шансы в случае столкновения. Швырануть «шакала» в правого всадника. Лешка тут же среагирует в левого. Ногой по голове сержанту… Еще есть Влад на случай сюрпризов… Даже в их нынешнем состоянии… Блин! Ну что за бред в голову лезет! Избить гэбиста при исполнении, убить двух его помощников! На десять лет ежедневного расстрела тянет! После этого путь только один – назад, в горы, к китайцам. Если уйдешь. До непроходимых для лошадей тропок – день ходьбы, мигом догонят. Да и не наш это метод, «шакалами» милиционеров рубить. Пусть арестовывает. Доберемся до начальства, а уж там…

Сержант повернулся к верховым и что‑то громко приказал, показывая рукой. Палец поочередно упирался в Егора, Лешку, Санька… Аксакал, которого Наташа заботливо кормила уже третьим «Марсом», оторвался от «дастархана» и обратился к сержанту с короткой сердитой фразой.

Услышав ответ, старик вытер о халат руки, встал, неторопливо подошел к сержанту и вдруг изо всей силы огрел его посохом. Тот взвизгнул, но старик не успокаивался. Удары сыпались один за другим, при этом старик выкрикивал длинные фразы по‑киргизски. Егор разбирал разве что постоянно повторяющееся «шайтан». Сержант не сопротивлялся, только отступал, прикрываясь руками, и жалобным тоном выкрикивая ответы. «Басмачи» следили за происходящим с серьезным видом, сосредоточенно качая головами.

Наконец, старик остановился, похоже, просто устав. Опустив посох, он сердито бросил сержанту длинную фразу, повернулся и что‑то сказал, обращаясь к Усольцеву и показывая посохом на дом. Капитан развел руками.

– Будеш у Абай‑таята жит! – сказал сержант, акцент которого резко усилился. – Ныкуда не ходит! Машинэ келет, Кара Таш поэдеш, – и, увидев, что аксакал отошел достаточно далеко, тихонько добавил. – Кёкмээ…

Федеративная Республика Германия, г. Вюрцбург.

Степан Андреевич Брусникин, пенсионер

Юбилей был испорчен. Безнадежно. Гости разъехались. Степан Андреевич сидел за столом, подпирая голову рукой и безнадежно вглядываясь в лужицу разлитого вина, красным пятном безнадежно испортившим скатерть.

– Что, старый, ностальгия заела?

Вздохнул:

– Не знаю, Варенька. Всегда сомневался, надо ли было ехать. Но тогда… Страну разрушили, завод закрыли, жить стало не на что. А теперь мои же дети такое про Родину говорят! Кем они выросли?

– Немцами они выросли, – в свою очередь вздохнув, ответила Варвара Семеновна. – Как это сейчас называется… гражданами Евросоюза. Наши дети откликаются на имена Зигфрид и Марта. А внучки и в паспортах – Ирма и Эльза. Замужем за немцами. И Феденьку с рождения Фридрихом зовут. Геночка уже заговорил по‑немецки. А по‑русски – нет. Все. Они уже не русские, или настолько не хотят ими быть, что перестали быть хоть кем‑то…

– Понимаю. Но помнить‑то корни надо! А не повторять всякий бред! Хрущев врал, Брежнев врал, потом этот, с пятном на голове, всё обоврал…

Варвара Семеновна прервала уборку и присела рядом с мужем:

– Они повторяют то, чему их учили. В школе, в газетах, в новостях…

– Сережку? В школе?

– И Сережку. Самая волна хрущевская шла. Да и не все так гладко было, Степ. Сам вспомни. Хоть Надю ту же. На дне рождения на торте цифры расплылись. Там написано было «Наде 21 год». Какая‑то сволочь донос написала, что это каббалистические знаки, и девчонку посадили.

– Не посадили, – возразил Степан Андреевич, – выслали. И не куда‑то в Сибирь, а к отцу в Караганду. Она же дочь репрессированного бухаринца была. Он точно за дело сидел. А как освободился, так семью к нему на поселение и выслали. И неизвестно, выслали или сами уехали.

– Нет, Надя сама бы поехала, только закончив университет. Ей оставалось два экзамена сдать. Потом замучилась с заочной сдачей. Выслали ее.

– Наверное. Бывали перегибы.