Другие Семь дней

Это не первые три дня. Ганс откинулся к стенке и, приказав радисту наблюдать за окрестностями, прикрыл глаза. Эх, какой‑то Scheisskerl здорово подшутил над всем миром и, особенно, над бедным Гансом и его ротой. Тогда, увидев польские пограничные знаки и самоуверенных панов, пытающихся изобразить границу на немецкой территории, Нойнер озверел и рванул в бой без размышлений, тем более что тяжелой техникой у противника и не пахло. Первая атака закончилась неожиданно быстрым разгромом слабовооруженных поляков, зато потом к ним подошло подкрепление…

В таких боях Нойнеру еще бывать не приходилось. Повторный налет странных автожиров, теперь совершенно других, вытянутых в длину, похожих на летающих ящеров, до зубов вооруженных и, самое главное, бронированных. Ганс вспомнил, как рикошетили трассирующие пули от корпуса обстреливаемой машины. Ответный удар автожиров был страшен. Ливень ракетных снарядов, очереди крупнокалиберных пулеметов… Разбив оставшую технику и уполовинив роту, «драконы» улетели. Тут, надо признать, роте повезло. Поляки промедлили с атакой, видимо долго подтягивали силы. Этого хватило, чтобы все опомнились и наступление роты поляков с полутора десятками легких танков и тремя тяжелыми встретили уже более организовано. Ганс нахмурился, вспомнив, каких потерь стоило уничтожение одного из тяжелых танков… Тогда первый раз от роты осталось не более взвода. Но поляки оказались верны своим привычкам. Получив отпор, они откатились назад, и остатки роты продвинулись еще на несколько километров, захватив небольшой городок. В нем обороняться было легче, хотя бы потому, что бомбить собственное население поляки не рвались, да и артиллерию использовали ограниченно. Так тогда и продержались до прихода подкрепления…

– Идут, – прервал размышления Ганса радист. Действительно, по траншее к командному пункту двигалась группа пехотинцев во главе с гауптманом. Поздоровавшийся с Гансом, гауптманн удивленно посмотрел на собравшихся неподалеку от КП эсэсманов.

– Это вся ваша рота?

– Да, херр гауптман. Все что осталось за три дня. Учтите, что поляки не любят пехотных атак и рукопашного боя. Они обстреливают позиции дальнобойной артиллерией, бомбят с реактивных самолетов, утюжат боевыми геликоптерами, бьющими по вам тучами ракетных снарядов. В атаку же идут под прикрытием легких бронированных машин с автоматическими пушками и тяжелых танков. Если первые еще можно уничтожить, то вторые малоуязвимы – поражаются только в борт, и то артиллерийским огнем. Зато если вам удастся сойтись вплотную, им даже их автоматические карабины не помогут. Слабоваты они в коленках, камрад. Учтите это.

– Благодарю. Надеюсь, нам не придется воспользоваться вашими советами. Говорят, идут переговоры. Поэтому вас и отводят с передовой – вашу дивизию называют, – капитан поморщился, но продолжил, – военными преступниками.

– Да неужели, – ничуть не удивился Нойнер. – Спасибо, херр гауптман, нам об этом уже давно известно.

– А о том, что вашего командира требуют выдать англичанам, а многих из вас – евреям, вы еще не слышали? Да и поляки требуют суда над теми, кто расстреливал пленных. Учтите, это не слухи, у меня знакомый в аппарате гауляйтера, я вчера с ним разговаривал.

– Спасибо, херр гауптманн, буду знать, – теперь Ганс понял, чем был расстроен Кнохляйн. Надо же – военные преступники. И не боится же капитан «быкоообразных»[29] заявлять такое ему прямо в лицо. Поистине, мир перевернулся. Verdammte Scheisse[30]!

РУВД Фальгарского района Ленинабадской области.

Ходи Кенджаев, старший сержант РКМ НКВД

Ходи Кенджаев, дежурный по управлению, позевывая, бил мух. Их много слетелось на сладкий запах арбуза, только что съеденного личным составом отдела. Работы не было. Таджикистан есть Таджикистан. Проходят годы и века, в долинах возникают и рушатся великие державы, строятся города, приходят новые народы… А в горах Согдианы всё остается так же, как и при Искандере Зулькарнайне. Пробили новую дорогу вдоль Зеравшана. Кое‑где даже асфальт положили. Впрочем, это событие только для вездесущих мальчишек. Мало ли в горах дорог?! А асфальт… Вчера не было, сегодня есть, завтра опять не будет. Прогнали баев. Сделали колхоз. Разве это важно? Раньше возили урожай баю. Сейчас – на сборный пункт. Завтра опять повезут баю. Сарай‑то один и тот же…

Горы вечны и неторопливы, как таджикские аксакалы. А горцы спокойны и флегматичны, словно горы…

Товарищ Молотов сказал по радио, что Советский Союз перенесли в будущее, и что война с немцами отменилась. Перенесли так перенесли. Горы переживут и двадцать первый век, как пережили девятнадцатый и половину двадцатого. И сотни веков до этого. Горы вечны. И пока они стоят, таджики будут жить по законам предков.

Старший сержант Ходи Кенджаев был философом. Правда, он и слова такого не знал. Но разве это имеет хоть какое‑нибудь значение… Философ – такой человек, который, даже занимаясь каким‑либо делом, размышляет о возвышенном. Например, руки бьют мух, а в голове думы о судьбе таджикского народа. От обоих занятий сержанта отвлек скрип открывающейся двери.

– Салам алейкум, уважаемые!

– Ваалейкум ассалам, ата, – ответил Ходи, – присаживайтесь к нашему дастархану, – и мотнул головой младшему сержанту Хамзалиеву.

Исмаил философом не был, но знак сержанта понял: на изобразившем дастархан канцелярском столе сами собой появились чайник, парящий из надколотого носика, и несколько пиал. Все верно, философ ты – не философ, а гостя надо встречать согласно традиции. Тем более, такого гостя! Ведь зашел к ним аксакал. Нет, Аксакал! С большой буквы. Настоящий. Таких уважают ровесники и слушаются джигиты даже чужих родов. Высокий, с прямой спиной и уверенной походкой. С властным, почти молодым, но очень мудрым взглядом. Россыпь морщин, четко прорезанных на темном лице. Такие лица бывают у тех, кто прожил жизнь в горах, и продолжает проводить на высоте бОльшую часть времени. Незнакомый, что само по себе удивительно. Кенджаев думал, что знает всех жителей района. Мальчонку какого мог пропустить, но не столь заметную фигуру. Пожалуй, лишь «железный» Шамси, глава рода Абазаровых, может сравниться с гостем в статности. Они и похожи… Наверное, и близки возрастом. Но «железному» Шамси девяносто, хотя он крепок, как арча горных ущелий. Неужели и гость так же стар?

Старик благодарно кивнул и присел к столу. Неторопливо принял поданную младшим сержантом пиалу, отхлебнул, смакуя вкус, улыбнулся чему‑то своему. Допив, поставил пустую пиалу на стол. Ходи немедленно наполнил ее вновь. Но гость не торопился пить.

– Я не был дома много дней, – сказал он, – учил правнука жизни в горах. Мы ушли очень далеко. Вернулись вчера. Родичи сказали, что сейчас опять сорок первый год. Это так?

Кенджаев чуть не поперхнулся чаем.

– Это так, ата. Значат ли Ваши слова, что Вы пришли из две тысячи десятого?

Старик улыбнулся:

– Именно. У меня нет сомнений в правдивости моих предков, но они знают мало. Какое сегодня число?

– Двадцать пятое июня, – ответил сержант. – Но куда же Вы ходили?

– В Афганистан, – уточнять не стал, очевидно посчитав, что хоть сержант и власть, но допытываться не будет.

Ну конечно, Союз, как говорили, перенесся полностью. Куда еще мог уйти аксакал, чтобы не исчезнуть вместе с Таджикистаном‑две тысячи десять? Но это же… Так далеко не ходит никто. Разве что…

– Война уже началась, – продолжал тем временем аксакал. – Где собирают тех, кто поедет на фронт? Я бы хотел присоединиться.

Милиционеры переглянулись.

– О каком фронте Вы говорите, домулло? – осторожно спросил Ходи.

– Конечно, с немцами, – удивился аксакал непонятливости милиционеров. – Она идет уже три дня.

– Никакой войны нет, ака, – подтвердил Хамзалиев.

– Не понимаю. Если сейчас сорок первый, то Гитлер напал на нас двадцать второго июня. Я тогда служил в Красной Армии. Я стар и знаю, что могу не идти на фронт. Но правнук мал, а мои руки еще крепки и не забыли, как держать оружие. И мой опыт не будет лишним. Я взрывал немецкие эшелоны в Белоруссии, резал их хваленых егерей на Кавказе, штурмовал города… Мы разбили их тогда, разобьем и сейчас. Но на той войне погибли мой отец и дед. Сейчас я ровесник своего прадеда. Недолго уже осталось. Если я погибну вместо деда, он воспитает младшего лучше меня.