Лавина

— Вольфик, давай поедем. Может быть, я ему сейчас нужна и смогу помочь. Конечно же, если дело дойдет до судебного процесса против Гебхардта, то мои показания будут иметь вес. Я дам такие показания, которые помогут отцу. Вообще было глупо уезжать. Хайнрих всегда мне говорил: «Киска, прежде чем что-то предпринять, подумай, чем это может кончиться». А я сбежала, не подумав. Сейчас уже не могу объяснить себе этой паники, а ты в тот момент оказался плохим помощником. Ты, Вольф, весь был во власти жалкого страха, которым заразил и меня.

— Близнецы поручили мне представлять их интересы в правлении фирмы. Я, выходит, стал преемником гранд-дамы, сижу теперь вместо нее в правлении. Я принял предложение, оформил, как полагается, у нотариуса, а твой отец не протестовал.

Садясь в машину, она сказала:

— Ты теперь представитель близнецов? Кто мог бы подумать! Хайнрих все прекрасно предусмотрел, но такого, ей-богу, не мог предвидеть.

Целый час по пути из Дюссельдорфа в Дортмунд мы почти не разговаривали. Матильда, пристегнутая ремнем, сидела неподвижно. Она ни разу не повернула головы, тупо уставясь через ветровое стекло на стремительно бросавшуюся под колеса автостраду. На какой-то миг мне показалось, что она постарела.

Когда мы возле Вестфаленхалле сворачивали на Крюкенвег, она прошептала:

— Мой отец фанатик, может, даже сектант, а такие плохо кончают. Ему обязательно надо завести себе подругу, несколько другую, чем мать, умную, с которой он мог бы поговорить. Моя мать всегда считала отца чокнутым. Боже мой, если бы я не попала в руки к Хайнриху, то мыкалась бы сейчас по свету, как копия матери, только помоложе.

— Твоя мать начинает шантажировать отца. Об этом он сам мне рассказал и очень этим обеспокоен.

— Стоило ожидать. Когда она чует деньги, у нее отказывают все тормоза, даже если при этом она сама падает в пропасть. Она такая. Ее уже не исправишь. Но разве это удивительно? Каждому человеку нужны в жизни деньги. Ее полицейский сидит за укрывательство краденого, а когда выйдет, то подыщет себе женщину помоложе или просто другую, главное — с деньгами… А поскольку мать умом не блещет, то воображает, будто отцу принадлежит теперь весь завод. Ее можно пожалеть, однако я бы не хотела с ней встречаться, не потому, что она злая, нет, она не злая, она просто глупая. Раньше мать часто била меня, и теперь я понимаю, почему она так делала — у нее не хватало слов.

Я остановил машину в районе Шёнау в тени университета перед импозантным, чистеньким домом на одну семью.

— Приехали. Выходи, он дома.

Матильда открыла дверцу, но продолжала сидеть.

— Я боюсь.

— Не бойся. Он тебя ждет.

— Ждет меня?

— Говорю же.

— Спасибо, Вольфик.

Я не хотел присутствовать при их встрече: это было бы неприятно мне, да, пожалуй, и ему. Я подождал, пока она позвонила и пока открылась входная дверь, а потом уехал.

Май обрушился на нас прохладой и холодным дождем. В сокращенных выпусках газет можно было прочесть, что у нас самый холодный май за последние пятьдесят лет. Сомнений не возникало, ведь ежедневно у меня перед глазами был наш сад, имевший жалкий вид.

Я заметил, что с некоторых пор соседи по-другому стали на меня смотреть, здороваться, по-другому разговаривали со мной. Раньше я был для них человеком свободной профессии, теперь же стал одним из руководителей на предприятии, которое казалось им, вероятно, подозрительным. Я не мог даже упрекнуть их за это, поскольку то немногое, что писали о нашей модели, было полно недомолвок.

Уважение соседей, особенно старожилов, мы с Кристой заслужили не в последнюю очередь тем, что оригинально разбили свой сад, ухаживали за ним и вкладывали в него кучу денег. Это их восхищало. Летом люди останавливались перед нашим садом и почтительно покачивали головами.

Когда я, напевая себе что-то под нос, смотрел на наш мрачный сад, ко мне подошла Криста и молча положила на подоконник свернутый листок бумаги. Я вопросительно взглянул на нее, и меня изумило ее застывшее лицо. Я осторожно поднял листок и, уже разворачивая, узнал письмо Гебхардта заводскому коллективу.

— Откуда оно у тебя? — спросил я.

— И это все, что ты можешь сказать? Конечно, ты давно обо всем знал, но скрывал от меня.

— Откуда оно у тебя? — снова спросил я.

— Мне подсунули его в отеле. Теперь угадай, кто — доброжелатель или недоброжелатель? Во всяком случае, я обнаружила письмо в кармане пальто.

— Я не счел этот инцидент столь важным, чтобы непременно рассказать тебе. Анонимки смердят, все равно, кто их написал.

Криста гневно взглянула на меня, и вдруг ее как прорвало:

— Не важным? Эдмунд, ты впутываешься в высшей степени скандальную историю. Нет, ты уже по уши погряз в ней. И я должна спокойно смотреть, как моего собственного мужа засасывает трясина? То, о чем сказано в письме, я давно знала или могла догадываться. С самого начала это было болото. И я, как твоя жена, имею, наверное, право знать, чем занимается мой муж, с какими людьми поддерживает знакомство. Согласна, что написавший и отправивший это письмо — гнусная свинья, согласна, но то, о чем он пишет, все точно, тютелька в тютельку.

— Послушай, Криста. Шнайдер…

— Дай мне договорить. Мне хотелось провалиться от стыда, когда я читала письмо. Эдмунд, ты должен уйти оттуда. Эта вертихвостка может и до тебя добриться, ведь она извращена и предпочитает иметь дело только с мужиками, которые на тридцать или сорок лет ее старше. Уходи!

— Но я подписал договор. Взял на себя обязательство перед близнецами… Автор письма Гебхардт, если тебя это интересует. Шнайдер случайно это обнаружил. Он подал на него в суд и сразу же уволил.

— Прокурист Гебхардт? — переспросила Криста.

— Кажется невероятным, но факт остается фактом. К сожалению. Дожил в почете и уважении до седин.

— Я его знаю. Он часто бывал у бога-отца на переговорах на вилле. Ведь ему сейчас под шестьдесят. Почему же он так сделал? Неужели этот бедолага не подумал о том, что он подло клевещет на всю семью Бёмеров, на покойников и на сыновей?

— Клевещет? Но ведь ты только что сказала, что все написанное в письме правда.

— Не переиначивай мои слова… Да, ты подписал договор. Но ведь его можно и расторгнуть.

— Нет, Криста, этого я не сделаю.

— Хочешь остаться в этом гадюшнике? Может, я ослышалась? Очевидно, ты крепко там застрял, если уже не можешь вылезти.

— Мочь-то я могу, но не хочу. Пойми же наконец: я принял обязательства.

— Ты еще пожалеешь об этом, — сказала Криста. — Я тебя предупредила. Потом не приходи ко мне со слезами.

На следующий день я поехал в центр развлечься. После разговора с Кристой хотел расслабиться. В музыкальном магазине Шлютера купил долгоиграющую пластинку с этюдами Шопена. И у выхода прямо столкнулся с Матильдой. С тех пор, как я высадил ее у отцовского дома, она не давала о себе знать.

— Вот ты, оказывается, где, — сказала она недовольным тоном. — А я все утро ловлю тебя по телефону.

— Зачем?

— Затем, что ты мне нужен. Я хочу кое-кого посетить, но для этого визита мне нужен свидетель.

Пока мы шли по городу к ее дому, она рассказывала:

— Хорошо, что ты тогда не зашел со мной в дом. Отец вел себя так, будто он мой начальник. Устроил мне, что называется, разнос. Я полчаса слушала его проповедь, не возражая ни словом. Он бросал мне в лицо бог знает какие упреки, еще чуть-чуть — и упрекнул бы меня в отношениях с Хайнрихом. Потом мне это надоело, я встала и пошла к двери. Увидев, что я собираюсь уйти, он смягчился и показал мне комнату на втором этаже. Не комната, а убожество.

— Не у всех такие роскошные дворцы, вроде твоего, — заметил я.

— Я опять живу в своей квартире. Не хочу оставаться с отцом, у него мне тоже будет одиноко. Он просто влюблен в свой завод, такого самозабвения я никогда не замечала даже у Хайнриха… Конечно, у меня нет ни малейшего желания играть при отце роль прислуги, прачки и уж тем более кухарки. Но теперь мы хотя бы снова стали разговаривать друг с другом. Отец сказал, что мне надо заняться наконец чем-нибудь полезным. Так вот я сразу и начну, хотя он строго-настрого запретил мне вмешиваться во все, что имеет отношение к заводу. Но я вмешаюсь, тем более теперь. Если мой отец не сдвинет все с места, то это сделаю я, это мой долг перед Хайнрихом. А теперь мы начнем. Ты поедешь со мной.