Лавина

Адам вопросительно уставился на Шнайдера, как будто тот мог что-то объяснить.

— Господин Гебхардт, — Шнайдер обрел наконец дар речи, — сейчас уходите, но мы с вами обязательно еще встретимся — в суде.

Гебхардт встал и покинул кабинет.

Немного помедлив, Шнайдер открыл окно и глубоко вздохнул.

— В нашем городе не очень чистый воздух, но все равно чище, чем здесь, в кабинете, — сказал он. — Господин Адам, мы потеряли много времени, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы три автопоезда были загружены еще сегодня. Хётгер, ты вернешься на завод. Послушай, что говорят, и, если возникнет хоть малейшее волнение, за словом в карман не лезь. Теперь ты можешь прямо сказать людям, кто написал это письмо. Я все равно прикажу вывесить на доске объявление, чтобы с моей стороны все было официально, и не скрою также, что возбужу против Гебхардта дело за клевету, гнусные сплетни, нанесение производственного ущерба и поношение покойника. Адвокат найдет и того больше. На заводе же нам нужен порядок, порядок и еще раз порядок.

Хётгер и Адам ушли подавленные, не попрощавшись. Я хотел пойти за ними, но Шнайдер удержал меня.

— Мне нужно еще обсудить с вами один принципиальный вопрос, господин Вольф. Меня удручает не полуправда, которой исподтишка обстреливают меня, нашу модель и фирму, мне важно знать: кто вдохновители? Об этом нам слишком мало известно, и, конечно, Гебхардт на суде, если до этого дойдет, не назовет ни одного имени, потому что может и должен рассчитывать на заступничество этих людей. Но что меня больше всего беспокоит, так это условия, в которых наша модель должна функционировать и приносить прибыль. Хотя наше правительство всячески поддерживает предпринимателей, но с нашим заводом дело особое — пятьсот акционеров на одном предприятии, — тут мы в одиночестве. Гебхардт однажды сказал, что наша модель коммунистическая. Это, конечно, чепуха, но тем более опасная, что в этой стране миллионы людей верят и охотно будут верить в такие глупости… Вы не хуже меня знаете, что мы кто угодно, только не коммунисты. Наш эксперимент обещает лишь немного больше справедливости, а этого можно достичь и капиталистическими методами. Поэтому мне надо строже руководить предприятием, если мы не хотим потерпеть крах по своей вине. Я хочу по возможности предотвращать назревающие конфликты, короче говоря, я хочу с согласия правления выйти из Союза предпринимателей, а также из профсоюза металлистов. Причина одна. Если начнутся забастовки, а к тому идет, предприниматели призовут к локауту. Забастовку на нашем заводе я сумею предотвратить. О локауте не может быть и речи. Спасибо мне не скажет никто. В профсоюзе меня заклеймят как предателя, у предпринимателей тоже. Наша модель не укладывается ни в какие рамки. Поэтому мне наплевать и на тех, и на других. В мае я доведу до сведения коллектива, что уже к тридцатому июня мы подсчитаем прибыль, а потом приступим к ее распределению. Для бухгалтерии это не сложная проблема. И тогда каждому будет выплачена его часть прибыли за полгода вперед, это успокоит людей.

— Подкуп?

— Называйте это как угодно, не возражаю. Я бы назвал это укрощением огня. Зато на заводе будет порядок, ведь после этих писем в коллективе происходит брожение. А когда начинается брожение, то недалеко и до взрыва. Но вы могли бы помочь мне предотвратить его.

— Но как?

— Мне бы хотелось, чтобы вы были здесь целый день. Повесьте свои камеры на гвоздик, фотографов у нас хватает. А здесь речь идет о нашей модели…

— Я не смогу заменить Гебхардта, если вы на это намекаете, но я могу представить себе жизнь без фотокамер, если мои обязанности на заводе будут четко определены.

— Господин Вольф, откровенность за откровенность: у меня сейчас и в личной жизни большие неприятности. Обычно говорят: тот, кто не может решить свои личные проблемы, тем более не справится со служебными. В этом есть доля правды. Не знаю, как все получилось. Неожиданно от меня ускользнула дочь и переехала к человеку, который годился бы ей в деды. Он баловал ее, как голливудскую кинозвезду. Но есть кое-что еще, что угнетает меня и о чем я не могу молчать. С тех пор как я стал директором завода, мне время от времени звонит моя жена. Требует денег, думает, что я купаюсь в деньгах. Если я ей что-нибудь дам, то никогда от нее не избавлюсь, если ничего не дам, то она станет мстить, подтвердит, например, под присягой все, что сказано в письме Гебхардта. А оно когда-нибудь наверняка попадет ей в руки. Тогда на мне можно будет поставить крест, а вместе со мной, что весьма вероятно, погибнет и дело. Во сне я отчетливо слышу смех наших противников и грохот разрушающейся модели.

— Может, адвокат сумеет договориться с вашей женой?

— Когда люди не знают, что делать, они бегут или к адвокату, или к священнику. Я хочу уладить все без адвокатов. Для этого мне нужна моя дочь. Прошу вас, поговорите с ней. Она должна засвидетельствовать правду, если в этом будет нужда. И вы бы сослужили заводу хорошую службу. Поговорите с моей дочерью. Она не только красива, но и умна. Теперь мне нужен ум, который вложил в нее Хайнрих Бёмер.

— А как насчет моих обязанностей в правлении?

— Они определены.

— Какие же?

— Пожарная охрана и аварийная служба.

— Не самое худшее.

«Привет, Вольфик! Может быть, ты пытался отыскать меня, я вот только спряталась и нахожусь сейчас в квартире Хайнриха в Дюссельдорфе-Оберкасселе. Если сможешь, приезжай, пожалуйста, ко мне первого мая. Привет! Матильда».

Ниже стояли название улицы и номер дома в Оберкасселе.

Я несколько раз перечитал это коротенькое письмо; кошка мурлыкала у моих ног, уже проявляя нетерпение оттого, что я не сразу наполнил едой ее миску.

Указанный Матильдой адрес я нашел с трудом; на табличке рядом со звонком стояла фамилия Бёмера. Квартира, обставленная без всякой роскоши, состояла из одной большой комнаты, ванной и кухонной ниши. Она напоминала скорее стандартное жилище, которое за большие деньги сдают одиноким людям.

— Я уже столько дней волнуюсь за тебя, а ты сидишь здесь и наслаждаешься прекрасным видом на Рейн, — сказал я.

— Вид — это не главное. Здесь жил Хайнрих, когда приезжал в Дюссельдорф в театр или в оперу. Он не жаловал гостиниц, останавливался в них только, если было необходимо по деловым соображениям… Не сверли глазами стены, садись наконец. И если ты думаешь, что Хайнрих снял это для меня, то ошибаешься. Я, правда, была здесь с ним несколько раз, и у меня есть свой ключ, но квартира нужна была Хайнриху главным образом для себя. Он не любил ездить после театра домой.

Я не мог удержаться, чтобы не заметить:

— Когда есть деньги, можно оплатить любую прихоть.

— Уже известно, кто написал письмо?

— Твой отец случайно это открыл. В моем присутствии. Это был — держись! — Гебхардт.

Но Матильда лишь утвердительно кивнула, как будто давно об этом знала.

— Так я и думала. Круг неумолимо смыкается, — тихо сказала она. И, помолчав, добавила: — Теперь я вернусь к отцу. Надеюсь, он еще хочет этого… Что предпринял он в отношении Гебхардта?

— Решил с помощью своего адвоката заявить об оскорблении, подлых сплетнях, клевете и многом другом, но особенно о поношении покойника.

— Хайнриха все это уже не обидит. Он, если бы узнал обо всем, пожалел бы только меня. А я спрашиваю себя: что происходит с таким человеком, как Гебхардт? Он служил еще у отца Хайнриха и считался верхом скрытности. Иногда он обделывал личные дела Хайнриха так, будто они были производственными, или, наоборот, в зависимости от обстоятельств. Главное, охмурить финансовое управление. Два года назад Хайнрих отобрал у него все свои личные дела. Что-то тогда произошло. Хайнрих не распространялся об этом, хотя рассказывал мне обо всем, не таясь, но, по-моему, я тебе уже говорила об этом… Ты знаешь новый адрес моего отца?

— Да. И номер его домашнего телефона, ведь члены правления фирмы должны быть досягаемы в любое время. Позвонить ему?