Лавина

— Я узнал обо всем от вашей дочери. Она позвонила и попросила подъехать. Она была в полном смятении, боялась за вас. Потом я поехал к вам домой, а оттуда — сюда, потому что думал найти вас тут.

— Где сейчас моя дочь?

— Она села в свою машину и уехала.

— И вы ее не удержали?

— Было бы бесполезно. Честно говоря, я и не хотел. Считаю, что будет лучше, если она на какое-то время исчезнет с горизонта.

— Может, вы и правы. А кто стоит за этим письмом?

— Знаю не больше вас, хотя у меня есть одно подозрение.

— Намерение отправителя ясно. Если о письме узнают газеты, начнется светопреставление. Между прочим, это Хётгер позвонил и сообщил мне новость. Бедняга был в полной растерянности. Потом пришел ко мне и принес письмо… Не знаю, что будет завтра на заводе, знаю только, что уже не будет так, как раньше… И все-таки меня кое-что успокаивает, а именно поведение Хётгера. Он сказал, что это письмо — свинство. Если бы его сочинитель мог доказать все, что утверждает, то поставил бы под этой бумажонкой свою подпись… Знаете, господин Вольф, для простых людей нет ничего более отвратительного, чем анонимные обвинения, в этом я всегда убеждался. Пойдемте, выпьем пива. В конце концов, не можем же мы сидеть здесь до утра и предаваться унынию.

Мы шли рядом по коридору к лестничной площадке. Немного не дойдя до стеклянной двери, Шнайдер на ходу заглянул в кабинет Гебхардта и вдруг остановился. Вошел в кабинет, сел на край письменного стола и огляделся, будто впервые увидел этот кабинет, отличавшийся от других только вдвое большим размером и более солидной обстановкой.

— Вам ничего не бросается в глаза? — спросил он.

— Нет, ничего. Все как обычно, в полном порядке.

— Да, в порядке. И все же чем-то этот порядок нарушен. Не знаю чем. Черт побери, не могу точно сказать. Может, мне все только мерещится и у меня уже начинаются галлюцинации?..

Он слез со стола и медленно повернулся вокруг себя, внимательно рассматривая каждую мелочь. И вдруг заметил то, что нарушало обычный порядок: из-под кожаного бювара высовывался белый треугольник. Шнайдер вытащил его, схватив двумя пальцами. Это был листок бумаги, вырванный из маленького блокнота. Шнайдер поднял бювар и нашел еще два листочка; держа их в руке, он снова уселся на стол.

— Подойдите и прочтите вместе со мной, — обронил он.

На всех листках были написаны от руки варианты письма, отправленного с курьером пятистам заводчанам.

— Почерк Гебхардта, — определил Шнайдер. — Мы гадаем, строим предположения, а эта гнида даже и не чешется. Гебхардт, просто поверить не могу! Но почерк, несомненно, его. Так что вы теперь скажете? Кого вы подозревали?

— Я не так удивлен, как вы, мои подозрения были вполне справедливы.

— А почему вы подумали именно на Гебхардта?

— По одной-единственной причине. В его письме сказано, что Манфред Шнайдер отлично замаскированный коммунист, хотя официально состоит в СДПГ. По смыслу это то же самое, что сказал мне о вас Гебхардт после первого заседания правления.

Шнайдер сунул листки в карман пиджака и сказал:

— Ну и кретин! Ведь он сам подписал себе смертный приговор. Гебхардт просто ослеплен ненавистью.

— Почему же он не написал это письмо дома?

— Очень просто: люди его склада чувствуют себя в форме только на работе. Дома у них головы нет, только шлепанцы на ногах.

Потом Шнайдер позвонил вахтеру.

— Проверьте в своем журнале, — потребовал он, — кто после окончания смены в страстной четверг приходил на завод и сколько времени здесь провел.

От вахтера, который обстоятельно зачитал записи, мы узнали, что, кроме охранников из караульной службы, господин Адам был здесь в страстную пятницу с одиннадцати до тринадцати часов, господин Гебхардт в страстную субботу с четырнадцати до девятнадцати часов, а в пасхальное воскресенье господин Хётгер провел полчаса в помещении производственного совета.

Шнайдер задумчиво положил трубку. Потом, не долго думая, снял со стены фотографию: на праздновании сорокалетия службы Гебхардта Бёмер вручает ему грамоту и золотые карманные часы.

Шнайдер вынул фотографию из рамки, вложил ее в целлофановый пакет, который нашел на столе для хранения документов, и вышел из кабинета. Будто одержимый, он помчался вниз по лестнице, а я за ним, не спрашивая, куда он так устремился. Во дворе он открыл свою машину и крикнул мне поверх крыши:

— Поезжайте со мной, господин Вольф, давайте сразу же установим истину. Нам надо выяснить, проделал ли все это Гебхардт один, или у него были помощники.

По дороге Шнайдер сказал:

— Согласно почтовому штемпелю, срочные письма были сданы вчера между двадцатью и двадцатью двумя часами. Есть служебный график, и можно легко выяснить, кто в это время дежурил в ночной смене.

— Почтовые служащие не обязаны давать справки посторонним, — сказал я.

— Предоставьте это мне. Я что-нибудь придумаю.

У окошка главпочтамта Шнайдер спросил у дежурного чиновника, бородатого мужчины лет сорока, кто дежурил вчера ночью. Чиновник холодно смерил его взглядом, но Шнайдер, смеясь, добавил:

— Знаете, я вчера вечером отправил с курьером кучу писем и заплатил пятисотмарковой купюрой. И только дома обнаружил, что ваш коллега переплатил мне сдачи на целую сотню. Хочу вернуть ему эти деньги, чтобы он спал спокойно.

— Ну, раз так, — ответил чиновник. — Конечно, я знаю этого коллегу. Подождите минутку, я напишу вам его адрес, он определенно сидит дома.

Минуты через две он вернулся и протянул Шнайдеру записку.

— Вот его адрес. Передайте ему от меня привет, пусть сегодня примет рюмочку, у него есть на то все основания.

Мы нашли почтового курьера в районе Дорстфельда, в своем саду за домом. Он удивленно посмотрел на нас, когда мы вошли через узкую садовую калитку. Шнайдер сунул ему прямо в лицо фотографию и спросил:

— Господин на фотографии, слева, вчера вечером сдал вам кипу срочных писем для отправки. Не припомните ли его?

— Да, — сказал почтовый курьер, бросив взгляд на фотографию. — Да, припоминаю. Такое количество срочных писем так скоро не забудешь. Разве что-нибудь не в порядке?

— Спасибо, — ответил Шнайдер, и мы ушли из сада так же стремительно, как и явились сюда. Почтовый курьер, ничего не понимая, смотрел нам вслед.

По дороге на завод Шнайдер тихо рассмеялся.

— Как видите, — сказал он, — нападение врасплох всегда ведет к успеху. Теперь у нас есть бесспорное доказательство, и остается только узнать, почему Гебхардт это сделал. Зиберт, кажется, к этому не причастен. Вы сегодня вечером дома?

— А что?

— Если вдруг я еще что-нибудь надумаю. Сегодня мы больше ничего не сможем сделать. По праздникам город вымирает.

Он остановился на заводском дворе рядом с моей машиной и, когда я выходил, добавил:

— Хорошо, что близнецы уехали во Францию на похороны гранд-дамы. О письме Гебхардта они узнают, но к тому времени, я надеюсь, страсти улягутся, а Гебхардту — каюк. А теперь пойду повешу фотографию на место.

Когда поздно вечером перед самым ужином я вернулся домой, Криста даже не спросила меня про демонстрацию, о которой я ей наврал. Она была так поглощена стряпней, что вся раскраснелась и приветливо поздоровалась со мной. Я уклончиво промолчал, прикинувшись усталым. Была приготовлена баранья нога с артишоками.

За ужином Криста спросила:

— Были неприятности?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Потому что ты уж слишком неразговорчив.

— Разве?

— А как демонстрация?

— Ничего значительного.

— Почему ж тогда тебя так долго не было?

— Встретил знакомых. Ты ведь знаешь, как бывает, так скоро не отделаешься.

— Тебе нужна завтра машина?

— У нас, правда, завтра заседание правления, но можешь ее взять. Поеду на трамвае.

— Собственно говоря, за тобой должны бы прислать служебную машину, ведь ты не для собственного удовольствия поедешь на завод.