Лавина

Это меня волновало и временами приводило в ярость, я испытывал чувство унижения, признаваясь себе в сокровенном желании — занять место Хайнриха Бёмера. Я ревновал Матильду ко всему, что окружало ее, и порой приходил в такое неистовство, что тащил Кристу в спальню, и мы занимались там любовью, как в лучшие дни молодости. Я получал наслаждение от того, как Криста погружалась в истому, а потом, когда, обессиленные, мы лежали рядом, меня мучил стыд, ведь я домогался ее не ради ее самой — перед моими глазами витал облик другой женщины.

— Эдмунд! Тебе звонят! — крикнула Криста, выйдя на террасу. — Какая-то девушка, себя не назвала.

Был второй день пасхи; я решил ни о чем не думать, плыть по течению, забыться, наблюдать за полетом первых пчел и шмелей.

— Иди же! Что случилось? Почему ты не встаешь?

— Да иду…

Я боялся этого звонка.

— Да, слушаю, — произнес я в трубку наигранно скучным голосом.

— Немедленно приезжай! — крикнула Матильда.

— Сейчас? Пойми же, пожалуйста…

— Конечно, понимаю. Расскажи своей жене какую-нибудь сказку!

— На второй день пасхи?!

— Скажи ей, что американцы сбросили атомную бомбу и тебе надо сфотографировать убитых.

Она истерично рассмеялась, да так громко, что мне пришлось отодвинуть от себя трубку. Ее смех был для меня пыткой.

— Послушай, час назад я получила письмо с курьером. Хочу, чтобы ты на него взглянул… Кто знает мой адрес? Даже отец не знает. Для корреспонденции у меня на почте есть специальный ящик. Приезжай сейчас же!

— Еду, — прошептал я и повесил трубку.

Я повесил на себя две фотокамеры и вышел на террасу, где на садовой скамейке сидела Криста.

— Мне надо поехать в центр, на демонстрацию. Демонстрация, не санкционированная властями.

— Так неожиданно? Я думала, что в редакциях не хотят больше иметь с тобой дело. Хотя, наверно, на второй день пасхи второго такого дурака не найдешь. Как можно устраивать демонстрации на пасху…

Но я уже открыл дверь гаража, и объяснять больше не понадобилось.

Матильда с заплаканным лицом и растрепанными волосами прямо в дверях бросилась мне на шею. Она была в застиранных джинсах и сером грубой вязки свитере до колен. Я не мешал ей выплакаться, только крепко прижал к себе этот трясущийся комочек, наслаждаясь ее телом, ее беспомощностью. Всхлипывания не прекращались, тогда я поднял ее и отнес в кресло. Там она успокоилась и наконец указала на письмо, лежавшее на секретере.

— Читай, — только и сказала она.

Это было распечатанное на гектографе письмо без указания отправителя и без подписи.

«Персоналу фирмы Бёмер, Ганновершештрассе, Дортмунд.

Многоуважаемая дама, многоуважаемый господин!

Настала пора поставить вас в известность о гнусном обмане. Хайнрих Бёмер в своем завещании назначил господина Манфреда Шнайдера директором завода только потому, что дочь последнего, Матильда, долгие годы была любовницей Хайнриха Бёмера вплоть до самой его смерти. Нет сомнений, что господин Шнайдер подсунул свою несовершеннолетнюю дочь Хайнриху Бёмеру с намерением его шантажировать. Результат вам известен. Господин Шнайдер теперь главенствует в фирме Бёмера, и он будет заправлять вами строже, чем сам Хайнрих Бёмер. Покойная жена Бёмера и его сыновья тоже участвовали в этой грязной игра, потому что господин Шнайдер грозил им предать огласке отношения своей дочери с шефом. Семья Бёмера, опасаясь за свое доброе имя, уступила этому новому нажиму. Дочь господина Шнайдера нагло продолжает жить в нашем городе.

Не поддавайтесь шантажу. Держитесь подальше от этой грязной игры, иначе станете ее соучастниками и понесете наказание. Есть только один честный выход из этой клоаки: порвите договор! Только продажа фирмы гарантирует вам стабильное рабочее место и освободит от участия в грязных махинациях. Задумайтесь! Шнайдер вам не друг и будет вас по-своему обманывать и эксплуатировать потому, что он отлично замаскировавшийся коммунист, хотя официально состоит в СДПГ. Одумайтесь! Действуйте!»

Я сидел будто окаменевший, только руки дрожали.

— Извини, что позвонила, но я не знаю, что делать, и не знаю, кому можно довериться. У меня никого нет. Кроме тебя.

Матильда понемногу успокаивалась, и я тоже взял себя в руки.

— Вольф, я боюсь. Кто знает мой адрес?

— Давай спокойно все обсудим. Кто знает твой адрес? Твоя корреспонденция поступает в твой почтовый ящик. Но курьеров к тебе посылают. Кто же?

— Адресный стол.

— Постороннему там едва ли удастся что-нибудь узнать. Частным лицам там справок не дают. В телефонной книге твоего номера нет, разве что добавочный номер на имя Хайнриха Бёмера.

— Хайнрих в свое время еще сумел его пробить.

Я обнял ее за плечи, подвел к кушетке и сел рядом.

Она прильнула ко мне. Я был в такой же растерянности, как она в отчаянии.

— Давай обсудим все здраво, — сказал я. — Это письмо отправлено всем сотрудникам. Катастрофа несомненная. Чего хотел добиться отправитель или отправители — тоже ясно. Зиберт? По заданию Вагенфура? Я дошел уже до предела и готов верить всему. Но одно знаю точно: твой пистолет в конторе доверительных услуг не продвинул нас ни на шаг. В полицию мы тоже не можем обратиться, да это было бы и не в духе твоего отца. Зиберт разгуливает на свободе, но боюсь, что письмо отправил не он. Кто-то другой… У меня есть одно страшное подозрение. Одна фраза, уже слышанная прежде, навела меня на него. Во всяком случае, ясно, что тебе надо отсюда уехать. Ты живая улика.

— Ты прав, мне надо уехать. Но куда? Если я останусь в городе и кто-то меня встретит — ведь в письме все сказано, — то отцу крышка и заводу тоже. Я сама виновата, тешилась иллюзией, что в таком большом городе можно прожить четыре с половиной года незаметно, но это было роковое заблуждение. Наверняка есть хоть один человек, кто обо всем знает. Да, прежде эти люди не смели сунуться — ведь я была под защитой Хайнриха… Ладно, мне надо уехать. И немедленно.

— А куда?

— При случае я тебе об этом сообщу. Там, куда я сейчас уеду, меня никто не найдет. Пошли!

Она принесла из спальни свою сумочку, огляделась еще раз в гостиной, будто хотела распрощаться со всеми красивыми вещами, потом бережно подтолкнула меня к двери и тщательно заперла ее.

У подъезда стояла ее машина. Матильда кивнула мне, и я понял, что удерживать ее бессмысленно, а расспрашивать бесполезно. Я смотрел ей вслед, пока она не свернула у светофора, а потом почувствовал даже облегчение от ее поспешного бегства.

Не долго думая, я сел в машину и поехал на квартиру к Шнайдеру. Я звонил долго, но никто не открывал. Был праздник, и он мог уехать. Но это было не в его привычках. Он наверняка уже знал об этом письме, кто-то должен ведь был сообщить ему: Адам, Хётгер или кто другой.

Я ехал по почти безлюдному городу к Ганновершештрассе, а когда приблизился к заводским воротам, то увидел во дворе того, кого искал. Шнайдер как раз выходил из своей машины перед административным корпусом. Вахтер поднял передо мной шлагбаум, забыв поздороваться, и посмотрел мне вслед с некоторым смущением.

Шнайдер заметил меня и стал ждать у лестницы; мы молча вошли в заводоуправление, поднялись на лифте на четвертый этаж. Коридоры были пустынны, все кабинеты открыты вовнутрь, пахло чистящими средствами.

В своем кабинете Шнайдер сел за письменный стол и, не глядя на меня, уставился через распахнутую, обитую дерматином дверь в приемную. Весь съежившийся, он казался постаревшим лет на десять и постанывал, будто от боли. Наконец он поднялся и стал быстро ходить от стола в приемную и опять к столу.

— Если бы все это было сплошной клеветой, — сказал он. — Скверное в этом письме то, что оно наполовину правда.

— Знаю, — сказал я.

Шнайдер остановился передо мной, удивленно взглянул на меня, положил письмо на письменный стол и спросил:

— Вы тоже получили эту пачкотню? Не случайно же вы оказались здесь в чудесный праздничный день.