Лавина

— Я действительно был бы только фотографом, если бы уже давно этого не понял.

— Видите ли, господин Вольф, если долго работаешь на одном предприятии, то знаешь всю механику передачи информации. Не могу избавиться от ощущения, что на заводе есть человек, который работает на Цирера или на тех, кто за ним… Бред? Не возражаю. Это не вы, вы человек непосвященный, пока еще нет. Черт знает почему, но я не доверяю Гебхардту. Абсурд, конечно. Скоро я вообще никому не буду доверять, кроме самого себя. Но насчет Гебхардта у меня есть подозрение, а мои подозрения не фантазии, они продиктованы опытом… Это не Адам, верная и гениальная техническая душа, лишенная честолюбия… Потом долго не возникает никаких ассоциаций, потом все-таки опять Гебхардт, хотя это вздор. Гебхардт сорок лет на заводе, он был памятью и правой рукой бога-отца. Такие люди скорее дадут отсечь себе голову, чем совершат предательство. Если бы не было людей его склада, промышленным управлениям пришлось бы сворачиваться… Я знаю, что он недолюбливает меня, но это только способствует сотрудничеству.

Шнайдер расхаживал по комнате, заложив за спину руки: пять шагов от двери до окна, на широком подоконнике которого не видно было ни одного горшка с цветами, пять шагов от окна до двери.

— Я подозреваю, — сказал он, — что Цирер — агент «Уорлд электрик», а его фирма фиктивная. Да и близнецы не так наивны, какими кажутся. Все-таки они попытались за спиной своей матери продать завод. Прожженные ребята, хитроумные. Когда я вспоминаю, что нам, вам и мне, предлагали за отказ… Близнецам эта продажа принесла бы огромную выгоду. И мы должны наконец понять, что Бёмер предоставил нам единственный шанс: капиталист до мозга костей хотел доказать, что стране нужны акционеры по призванию, а не охотники за наживой. Аденауэр сказал однажды, что социал-демократы не умеют обращаться с деньгами, поэтому их нельзя допускать к власти. Так вот, у нас будут деньги, и мы сумеем с ними обращаться. Мы уже стоим в лифте, нужно только нажать на кнопку, и он пойдет вверх.

— Или вниз.

— У нас только вверх. Пришло время, господин фотограф, активно сотрудничать, а не просто подыгрывать. Давайте-ка сходим в забегаловку, выпьем по одной. У меня дома больше ничего нет, поскольку я не могу видеть полные бутылки. А в моем положении прокуренная забегаловка самая что ни на есть уютная квартира.

1 февраля 1984 года, в среду, каждому рабочему и служащему завода Бёмера был доставлен по почте договор пайщика с сопроводительным письмом, в котором без всякой юридической казуистики было сказано о последней воле владельца фирмы. Главная мысль письма заключалась в том, что каждый член коллектива становится совладельцем предприятия, если поставит свою подпись под договором. Общее собрание коллектива назначалось на 18 февраля, в десять утра, в товарном складе завода.

Хотя кое-что уже было известно и ходили всякие слухи, многие все же в некоторой растерянности держали в руках письмо, подписанное гранд-дамой и доктором Паульсом. Немало было и таких, кто подозревали, что их хотят надуть, но не могли понять, в чем состоит надувательство. Люди просто не хотели поверить, что кто-то раздаривает половину своего состояния. До 18 февраля завод напоминал дискуссионный клуб; Шнайдер даже опасался за бесперебойность производственного процесса. Ему приходилось изо дня в день успокаивать людей, собирать представителей производственного совета и разъяснять им смысл договора. Многие спекулировали на том, что производственный совет может оказаться излишним, если весь коллектив станет пайщиком, а сам председатель совета — директором. Большинству это казалось почти немыслимым. Рабочие были воспитаны в традициях, что слабые должны оказывать сопротивление сильным и что профсоюз необходим хотя бы для того, чтобы сохранить крошки от большого пирога. Теперь же получалось, что в будущем они уже не будут слабыми, а все будут одинаково сильными или одинаково слабыми. А может, в этом как раз и подвох, стремление натравить их друг на друга?

Главный инженер Адам консультировался даже у своего адвоката. После работы служащие созвали собрание, на которое пригласили Гебхардта. Но тот не был готов сказать ничего нового. Всем своим видом являя покорность судьбе, он выразился так:

— В сущности, ничего не изменится, только бухгалтер будет приравнен к дворнику и ученику, вахтер — к шоферу, главный инженер — к чернорабочему. Вы получите свое жалованье и премии к рождеству, как и в прежние времена, а в конце года еще и прибыль, за вычетом резервного фонда. А в остальном все пойдет так, как оно и было, с той разницей, что господин Шнайдер будет сидеть на месте господина Бёмера и определять стратегию заводской политики.

Он засмеялся над своим сравнением и самодовольно добавил:

— Впредь судьбу завода будет решать работающий по найму, а не компетентный предприниматель.

Один из участников собрания доверительно сообщил обо всем Шнайдеру, и тот клокотал от ярости, рассказывая об этом мне.

До самого дня общего собрания он не уставал обходить производственные цеха, разъяснял, заклинал, льстил, но в то же время с неукротимой энергией вел дела и даже вмешивался, к неудовольствию Гебхардта, в коммерческие операции. Он проявлял такое старание, что даже Адам, который принадлежал к числу скептиков, не мог скрыть своего к нему уважения. Оба они за эти дни сблизились: Шнайдер знал, что такого изобретательного человека, как Адам, трудно кем-то заменить, а Адам понял, что модель Бёмера принесет преимущества каждому и что никто не сможет руководить заводом лучше, чем Шнайдер.

За несколько дней до 18 февраля Шнайдер дома так напился, что утром голова у него гудела и ему пришлось четверть часа простоять под душем. На людях Шнайдер казался высокомерным и самоуверенным, как никогда, а наедине терзался сомнениями.

— Дни до решения будут стоить мне нескольких лет жизни, господин Вольф, — признался он мне по телефону, — я хорошо знаю, как непредсказуемо может быть мнение коллектива. Я даже не уверен в членах производственного совета. Только не притворяйтесь оптимистом, я, во всяком случае, лишь прикидываюсь им. Все может обернуться иначе. Но я полагаюсь на разум гранд-дамы и восхищаюсь этой женщиной. Если все пойдет вкривь и вкось, она сумеет найти верный путь.

Матильда сидела передо мной в белом, почти прозрачном домашнем платье, отороченном кружевами, закрывавшем ее ноги по щиколотку. Я избегал смотреть на нее и впился взглядом в большую фотографию с траурным крепом.

— Ну вот уже и официально известно, — сказала она и швырнула на пол прочитанную газету. — Сегодня известно в городе, завтра по всей стране. Я боюсь за отца. У него есть что-то общее с Хайнрихом: они гонятся за мечтой, ах, за прекрасной мечтой.

Она подтянула колени к груди и завернулась в свое платье. Сжавшись в комок и забившись в угол кресла, она являла собой унылое зрелище. Мне хотелось стать богатым и помолодеть на тридцать лет, чтобы иметь возможность дать ей то, что она давно уже принимала как само собой разумеющееся.

Вдруг она встала, подошла босиком к портрету Хайнриха Бёмера, сорвала траурный креп и швырнула в корзину для бумаг, которая стояла под откидной крышкой секретера.

— Хватит! Нельзя перегибать палку. Хайнрих однажды сказал мне: «Киска, если со мной что-то случится, не печалься. Жизнь продолжается».

Она снова села в кресло и добавила:

— К тебе это тоже относится: можешь посыпать нафталином свои замечательные фотокамеры. Ни одна газета, ни один журнал не дадут тебе больше заданий, можешь в этом не сомневаться. Твоя фамилия будет скоро упоминаться в каждой газете, но как профессиональный фотограф ты свое отпел. Будем надеяться, что завод станет платить тебе ровно столько, сколько ты потеряешь.

— Надеюсь, твой отец предложит мне такой договор, чтобы я мог жить хотя бы так, как раньше. А если мы найдем однажды убийц Хайнриха Бёмера, то…