Лавина

Матильда была одета элегантно и сдержанно: зеленые брюки и едва достающая до колен куртка из рыжих лис. Под курткой — пуловер цвета брюк. Я наслаждался восхищенными взглядами прохожих, а Матильда шла легко, делая вид, будто их восхищение ни в малейшей мере ее не трогает.

В то время когда я работал, она задавала лишь краткие вопросы, свидетельствующие о ее обширных познаниях в области фотографирования. При этом она призналась, что никогда не держала в руках фотоаппарата. Матильда знала толк в деталях, в самом обычном всегда находила что-нибудь необыкновенное. Она обратила мое внимание на какой-то камин, на украшенный вычурным орнаментом карниз, на перила лестницы, которые я оценил по достоинству лишь после ее подсказки.

— Возвращается гранд-дама, — сказал я. — Я узнал об этом от жены, а она от близнецов.

— Ну и что? Она в самом деле думает, что сможет верховодить на заводе?

— Во всяком случае, она вдова и может стать гарантом того, что завод не продадут. Я был также у твоего отца, заходил к нему в производственный совет, просто так. Предложил ему свою помощь.

— Ну и как он?

— Сначала не был рад моему визиту. Потом проявил здравомыслие, но без особого энтузиазма.

— А почему? Ведь он добился всего, чего хотел, и по идее должен теперь ликовать.

— Может быть. Но он боится, что пятьсот рабочих не будут ликовать, когда узнают обо всем, что содержится в подготовленных договорах.

Матильда задумчиво шла рядом, потом вдруг остановилась и выразительно взглянула на меня.

— Отец не зря тревожится, он знает, с кем имеет дело, — промолвила она. — Я помню, как он частенько возвращался домой с профсоюзного собрания и как заведенный метался по квартире, повторяя: «Разум — это большая драгоценность, поэтому мои коллеги так экономно его расходуют…» Давай зайдем куда-нибудь, мне холодно и хочется кофе с пирожным.

Мы сидели в каком-то кафе друг против друга, она задумчиво смотрела мимо меня в окно. Я не хотел мешать ее мыслям; потом она положила десертную вилочку на тарелку и, все еще не глядя на меня, сказала:

— Гранд-дама перевернет все вверх дном, и тебе придется свыкнуться с мыслью, что камеры засыпаны нафталином. Если мой отец поручит тебе что-нибудь в правлении, то ты будешь работать двадцать четыре часа в сутки. Кто служит у моего отца, тот должен забыть обо всем на свете, кроме работы.

Она обратилась ко мне на «ты», так это и осталось в дальнейшем.

Одно утешение — кошка. Я завидовал ее способности спать. Если Криста садилась, кошка, слегка помедлив, прыгала к ней на колени, заставляла себя гладить, мурлыкая при этом громко, как дизель. Слава богу, зимой она не линяла.

В канун Нового года Криста весь день хлопотала по дому. Она варила и пекла, занималась уборкой, шила и гладила до наступления вечера. Домашние заботы доставляли ей радость, не были обузой, и я не пошел работать в свой подвал. Не хотел лишать ее моего общества, ведь обычно за неделю едва ли выпадал один совместно проведенный вечер, а уж в дни ее вечерних смен и подавно.

Мы были счастливы остаться вдвоем. Мне позволили даже помогать на кухне, что случалось редко. Незадолго до полуночи мы подняли жалюзи. Новый год встречали красочным фейерверком, оглушительной трескотней разрывающихся в небе ракет и звоном церковных колоколов. Как только началось громыхание, кошка забилась под диван; потребовалось немало ласковых слов, чтобы выманить ее оттуда после окончания «спектакля».

— Вот идиоты! — возмущалась Криста. — Миллионы выпаливают в воздух, да, немцам все еще слишком хорошо живется.

Однако фейерверк она любила. Весь город светился, как во время бомбежки.

— Просто люди радуются, — заметил я. — И лучше такие ракеты, чем с боевыми головками.

— Радуются? А чему, скажи, пожалуйста?

— Будущему, — изрек я и понял, как глуп был мой ответ.

Бутылка вина «Помар», которую я достал, потому что Криста не переносила шампанское, к часу ночи опустела. Я хотел открыть вторую, но воздержался, заметив сердитый взгляд Кристы.

Первый день нового года проскользнул в безмятежном безделье. Я без конца думал о Матильде в ее золотой клетке, завидовал ее богатому собранию грампластинок; беседы с Кристой были повторением того, что мы уже давно обсудили. Мы ворошили старье, судачили о соседях и их чудачествах. Я молчал о том, о чем нам следовало бы поговорить. Чувствовал, как запутываюсь в этом молчании, и все-таки откладывал свою исповедь в надежде, что еще представится подходящий случай. Я был влюблен в свою мечту, но она была облечена в плоть и кровь и звалась Матильдой.

В новогодний вечер, когда я готовил ананасовый крюшон, Криста, не отрывая глаз от вязанья, спросила:

— Скажи, Эдмунд, ты очень страдаешь оттого, что у нас нет детей?

— Нет. Ты ведь знаешь, мы давно с этим смирились. И давай не будем бередить себе душу.

— А я не могу смириться и страдаю. Только пойми меня правильно. Я ненавижу свою работу в гостинице, сыта ею по горло, не могу даже описать тебе мое отвращение. Мечтаю о том, чтобы каждый день сидеть дома. Я хотела бы быть простой домашней хозяйкой, окруженной детьми.

— С чего это вдруг? Я всегда думал, что ты счастлива и довольна своей работой в «лучшем доме», во всяком случае, ты всегда так говорила. А теперь…

— Ничего не вдруг. Всегда. По-твоему, я должна каждый день ныть, что мне все осточертело, что работа и люди действуют мне на нервы? Я думала, ты давно догадался.

— Нет. Честно говоря, меня напугала твоя откровенность.

— Я считала тебя более чутким.

У Кристы бывали такие вспышки, они возникали из стремления самой распоряжаться своим временем. Но когда она несколько дней подряд оставалась дома и все, за что принималась, непременно доводила до конца, с минимальной затратой сил и без единого жалобного слова, она вдруг падала как подкошенная и погружалась в уныние, словно работы в гостинице ей все-таки не хватало.

Я обрадовался, когда она встала и, зевая, произнесла:

— Пойду спать. Праздничных дней в запасе еще много. Может, ты тоже?

Ни разу за последнее время мы не говорили о Бёмере и о заводе. Все оставалось в какой-то неопределенности. Жена отмалчивалась, хотя я был уверен, что оживленный обмен мнениями с близнецами уже имел место.

Через три дня мои предположения подтвердились. Как-то вечером Криста рассказала, что она узнала от Саши и Ларса и что Шнайдер уже сообщил мне: гранд-дама вернулась из Авиньона и имела долгий разговор со своими сыновьями.

В первый день нового года она прилетела из Франции в аэропорт Дюссельдорфа. Ее встречали Саша и Ларс. К своему большому удивлению, близнецы увидели женщину, которая лишь внешне походила на их мать. Прежде вечно болезненная, она возвращалась теперь загорелая, ненакрашенная, элегантно одетая, с решительностью человека, которому предстоит навести порядок. Своих сыновей она не обняла, как обычно, а приветствовала крепким рукопожатием.

— Ну вот я и здесь. Возьмите чемоданы, их у меня всего два. В городской квартире все в порядке?

Близнецы, ошеломленные напористостью матери, несколько растерянно отвечали, что квартира вся блестит, уборщица ее вылизала, а кухарка приготовила ужин.

— Я прямо истосковалась по простой немецкой кухне, мне уже приелась французская изысканность, — сказала гранд-дама.

В пути из аэропорта в Дортмунд она была немногословной. Слушала, что рассказывали близнецы о своей учебе, не проявляя, казалось, особого интереса. Ни словом не обмолвилась о причине возвращения. Только, выходя из машины, сказала:

— Странное вы поколение. Когда ваш отец был студентом, дни казались ему слишком короткими, а ночи недостаточно долгими. Но об этом мы еще побеседуем после ужина.

Ела она с аппетитом, хвалила повариху, а потом осмотрела все помещения в большой квартире, обставленной английской мебелью, с дорогими старинными коврами на полу и современными картинами на стенах. Иногда она останавливалась посреди комнаты, будто видела ее впервые.