Лавина

— У меня есть одно подозрение, — сказал я, — и одно смутное представление кое о каком плане.

— Хайнрих всегда говорил: если строишь планы, должен знать, чего хочешь, иначе грош им цена.

— Если не секрет: чем вы, собственно, занимаетесь целый день?

— Слушаю музыку, читаю книги, журналы, делаю перед зеркалом гимнастику. Из дома я редко выхожу, потому что все мужчины таращатся на меня, будто хотят купить. Читаю газеты, но то, что в них написано, только раздражает.

— У вас в самом деле нет друзей, к которым вы могли бы пойти?

— У меня был Хайнрих, и этого было достаточно. Он до сих пор со мной, пусть даже его уже нет.

— Что вы собираетесь делать на рождество? — спросил я, поражаясь собственной смелости.

— Почему вас это интересует?

— Потому что рождество через три недели.

— Я не буду наряжать елку, буду слушать Баха.

— Я делаю сейчас фотоальбом об островных замках Вестфалии. Снимков у меня предостаточно, но мне нужны еще овеянные грустью зимние пейзажи. Приглашаю вас поехать со мной. Мне хочется забрать вас отсюда на один или два дня. Это моя просьба.

— Очень мило с вашей стороны, но в этом нет необходимости. Я принадлежу к числу людей, которые не скучают в обществе самих себя. Это тоже заслуга Хайнриха. Хотелось бы еще спросить, — насмешливо добавила она, — что скажет ваша жена, если я с вами поеду?

Будто между прочим, я ответил:

— Я свободный фотограф, много разъезжаю. А моя жена по праздникам работает. И после работы только довольна, если ей не нужно выходить из дома. Поймите меня, пожалуйста, правильно, я хочу лишь, чтобы вы не кисли на праздники здесь.

— Послушайте, господин Вольф, сочувствие — это самая отвратительная форма лицемерия. Лучше я останусь дома… может быть… а может, и нет. Соседи по дому, если вообще что-нибудь заметят, все равно скажут: «Один старый хрыч уже несколько месяцев не появляется, так она другого нашла».

Слова «старый хрыч» меня обидели. И все-таки я ушел от нее обрадованный.

Кошка встретила меня укоризненным взглядом: весь день она не могла зайти в дом, давно просрочив привычное время кормежки. Криста, как обычно после вечерней смены, вернется около полуночи.

Я уселся в гостиной и стал рассматривать фотожурналы. Листая страницы, пытался вспомнить увиденные лица, многозначительные жесты, восстановить в памяти обрывки фраз и разговоров. Матильда, очевидно, мне доверяла, поскольку не имела другого собеседника, к тому же нас объединяло подозрение, что смерть Бёмера как-то связана с делами фирмы. Разгадку нужно искать здесь. Но разве совершают убийство из-за торговых сделок?

Я был рад, когда Криста вернулась домой около половины двенадцатого; после работы ее обычно подвозила к нашему дому одна из сослуживиц.

— Ну, давай рассказывай! — потребовала она с ходу.

Запинаясь, я стал рассказывать, стараясь не опустить ни одной детали. Криста ни словом меня не перебивала. На лице ее отражалось удивление и недоверие, особенно когда я рассказывал о завещании Бёмера и о той роли, которую он уготовил мне в создаваемом правлении.

О Матильде я умолчал. Ее существование не должно быть известно Кристе, иначе о нем узнают и близнецы.

— Все это какой-то бред, — сказала она наконец. — Ты обязательно должен отказаться. Этот человек перед смертью лишился рассудка. А я, если ты согласишься, стану в глазах его семьи вымогательницей наследства. Кто я такая, что ради меня тебя выдвигают на должность, которая тебе совершенно не подходит? Я десять лет жила в доме Бёмера, десять лет была прислугой на правах члена семьи, но не больше. Ни при каких обстоятельствах ты не должен соглашаться. Иначе поставишь себя и меня в смешное положение. Ты фотограф, до завода еще не дорос. Бёмер продолжает выкидывать фокусы даже после смерти.

— Но я уже согласился, — сказал я. — Не могу же я отказываться от того, что вообще еще не решено.

— Ты не отказался? Ты не смеешь так меня обидеть! Ни в коем случае. И вообще, кто ты такой? Что за путаницу вносит во все эта смерть…

— Послушай, Криста: близнецы хотят продать завод одному американскому суперконцерну, который продержит его еще года два, а потом прикроет эту лавочку, во-первых, потому, что избавится наконец от конкуренции, а во-вторых, потому, что клиентура у него останется и цены он сможет тогда, не имея конкурентов, определять сам. Теперь что касается меня: ты сама сказала близнецам, что освоить можно все, в том числе и работу на заводе. Я тоже это могу.

— Ларс и Саша могут, но не ты же, фотограф…

— Я много лет был бухгалтером, прежде чем взялся за фотокамеру. Это ты знаешь не хуже меня. Я мог бы сегодня стать прокуристом, если бы моя фирма не обанкротилась…

— Что ты понимаешь в электромоторах?!

— Но многое в дебете и кредите. Пойми же, твой сводный брат просто хотел сделать тебе приятное, и ничего больше.

— Я не требую никаких подношений. Я хочу только покоя. Господин братец прекрасно все придумал: сначала использовать меня как няньку, а потом сделать моего мужа одним из главных надсмотрщиков на своем заводе. Даже из могилы он заставляет всех плясать под его дудку. Но я не кукла, меня нельзя дергать за шнурок.

— Завтра я поговорю с этим Шнайдером, — сказал я.

— Этого ты не сделаешь! — вскричала она и убежала на кухню.

Я слышал, как она разгружала сумки и открывала холодильник: очевидно, опять притащила кучу снеди из своего «лучшего дома».

— Тяжелый был день, — вздохнула она, снова усевшись рядом со мной. — Суета, сплошная суета. Давай поговорим обо всем завтра. Что ты подаришь мне на рождество?

— Я использую праздники, чтобы поснимать замки. Ведь ты все равно будешь на работе. Надеюсь, что пойдет снег, тогда мой альбом, можно считать, готов.

— Зато я буду свободна в канун Нового года и на сам праздник.

— Тогда давай поедем с тобой на три-четыре дня в Зауэрланд.

— Там все места в гостиницах распроданы еще несколько недель назад. Лучше останемся дома. Ты будешь работать над своим альбомом, а я буду спать. А в новогодний вечер зажарю нам роскошного гуся.

Она прижалась ко мне и тут же заснула. Я боялся пошевельнуться. Лишь когда у меня начали затекать ноги, я растолкал ее.

Вахтер был маленький лысый человек, лет шестидесяти, в толстых роговых очках, он немного волочил правую ногу. После того, как я заявил, что договорился сфотографировать господина Шнайдера для газеты, он любезно объяснил, как пройти в производственный совет. На предприятие можно проникнуть довольно легко, если предъявишь удостоверение представителя прессы и на шее у тебя висят две фотокамеры. Люди слишком охотно верят в собственную значимость, когда дают разрешения, которые давать не вправе.

Я пересек двор, пытаясь вспомнить, как выглядело все здесь десять лет тому назад. Мостовая, во всяком случае, была прежней.

Позади четырехэтажного здания заводоуправления я быстро отыскал вход в помещение производственного совета. На двери висела табличка: «Входить без стука». В коридоре с потолка свисал зеленый указатель с надписью: «Приемная». Убогая меблировка, на столе газеты и журналы, газета «Вельт дер арбайт» и журнал профсоюза металлистов. На торцовой стене, против входной двери, висели два черно-белых портрета: на одном был изображен Хайнрих Бёмер, в возрасте лет сорока, на другом — пожилой господин с бакенбардами, наверное отец Бёмера. Во всяком случае, сходство было налицо, а линии носа и рта на втором портрете напоминали Кристу.

Я сел и положил на стол фотоаппараты. Прежде чем я обдумал, что делать дальше, дверь открылась, и вошел какой-то молодой человек.

— Что вам угодно? Вы договаривались? — спросил он.

— Я жду господина Шнайдера.

— Он знает, что вы здесь?

— Нет, но тем не менее это важно. Моя фамилия Вольф.

— Он на складе готовой продукции, и не может оттуда уйти.

— Известите его, пожалуйста. Я подожду, дело неспешное.