Лавина

— Прежде всего, господин доктор Паульс, то, что было здесь сообщено, мне совершенно непонятно. Я встречался с господином Бёмером только раз в жизни, но тем не менее заявляю с полной ответственностью: я попробую исполнить волю покойного и его вдовы. Смогу я или нет, сейчас не знаю. Цыплят по осени считают. Во всяком случае, я не отказываюсь. Напротив. Я посоветуюсь с господином Шнайдером и войду в контакт с госпожой Бёмер. Так-то, господа.

Мне показалось, что на лице доктора Паульса промелькнула чуть заметная довольная улыбка, в то время как остальные господа, включая близнецов, смущенно переглядывались.

Уже на стоянке, открывая машину, я вспомнил, что распрощался со всеми только легким поклоном.

После этого неприятного визита смерть Бёмера, обстоятельства ее начали меня все-таки интересовать, во всяком случае больше, чем прежде. Если прежде я упорно держался подальше от всего этого, то теперь сознательно хотел проникнуть в круг лиц, от которого хоть и был далек, но с которым мне хотелось познакомиться поближе, пусть даже это и было чревато опасностью.

Из телефонной будки я позвонил Матильде; она пригласила зайти. Мне даже почудилось, что она обрадовалась моему звонку.

Матильда встретила меня в уже знакомом бордовом платье, которое доставало ей до щиколоток. Я подробно рассказал ей, что видел и слышал на городской квартире Бёмера: описал поведение господ, сидевших на диване, странную позицию близнецов, благосклонную и покровительственную — доктора Паульса. Я обрисовал портрет Цирера и те задачи, которые перед ним поставлены, а именно: организовать продажу завода. Но самое главное — я рассказал ей о том, какую роль отвел мне Хайнрих Бёмер в реализации своей модели.

Лицо Матильды ничего не выражало, если только красота вообще может быть невыразительной.

— А что говорил Хайнрих Бёмер об этом Цирере? — спросил я Матильду. — И как он относился к доктору Паульсу, к Гебхардту и Вольфарту? Прошу вас, подумайте хорошенько. Постарайтесь вспомнить мельчайшие детали, даже самые незначительные. Не замечали ли вы в поведении Бёмера в последние дни или даже недели до смерти что-то необычное, что-то не соответствующее его привычному облику? Никто другой, кроме вас, не может на это ответить. Ведь вы же сами предложили мне стать вашим союзником. Так давайте же!

От одного ее вида у меня перехватывало дыхание. На лице девушки застыло выражение легкого удивления, губы будто опухли, синие глаза затуманились. Она курила, глубоко и с наслаждением затягиваясь.

— Чем, по-вашему, я занималась в последние недели и месяцы? — промолвила она. — Я часами лежала на диване и вспоминала, вспоминала каждую минуту из прошедших четырех лет, и прежде всего дни перед его смертью. Я не обнаружила ничего необычного. Хайнрих был, как всегда, уравновешенным, спокойным, хотя энергия из него била ключом. Иногда он рассказывал о своих сложностях, но они были неотъемлемой частью его работы.

— Не называл ли он в последнее время имен, которых вы раньше не слышали?

— Он всегда называл какие-то имена. Чаще всего я их тут же забывала, поскольку для меня это были лишь имена.

— Упоминал ли он о вашем отце?

— Несомненно. Но мой отец — это человек, а не имя.

— А как он о нем отзывался?

— Что вы хотите услышать? О моем отце он всегда говорил хорошо, о Цирере — наоборот. Хайнрих считал, что Цирер агент, который улаживает дела разных фирм, своего рода маклер.

— Агент?

— «Есть агенты, состоящие на службе у правительства, а есть те, кто состоит на службе у концерна», — говорил Хайнрих. По-моему, он презирал этого человека, однажды назвал его мошенником, гангстером. Но то, что вас должны ввести в правление фирмы, меня все-таки удивляет. Об этом Хайнрих никогда не говорил. И я не верю в это правление, завод продадут, близнецы уговорят гранд-даму, что это лучшее решение.

— Вы попросили меня быть вашим союзником, — сказал я, — поэтому я и задаю столько вопросов. Сказать по правде, смерть Бёмера была мне поначалу безразлична. Я просто сильно разволновался, увидев его утром на колокольне. Это меня поразило — не столько сам человек, сколько его местонахождение. Он был для меня чужим, как были чужой и вы. В детективы я не гожусь, хотя фотографу иногда приходится выступать в качестве такового. Но теперь меня интересуют обстоятельства его смерти. Кто убил Хайнриха Бёмера? Кто так жаждал его смерти, что не побоялся пойти на убийство? Уголовная полиция не видит мотива преступления, пусть, но, если он есть, я хочу его найти.

Поскольку Матильда не отвечала, я заговорил грубее и откровеннее.

— Допустим, что убийцей был ваш собственный отец, потому что не мог вынести связи дочери с шефом. Что бы вы на это сказали?

— Я? Ничего бы не сказала. Я бы задушила отца собственными руками. С наслаждением.

Она произнесла это не ради красного словца, а на полном серьезе. Лицо ее пылало, она была красива, слишком красива.

— Что ж, если у вас есть план, говорите. Пойдемте на кухню, я сделаю нам бутерброды. В холодильнике есть пиво… Не смотрите на меня с таким удивлением, иногда мне хочется выпить пива, но целую бутылку я не могу осилить.

Пока мы сидели в кухне друг против друга и закусывали, я раздумывал, что бы такое ей предложить, поскольку не имел никакого плана. У меня не было даже наметки плана.

— Выкладывайте, — сказала Матильда.

— Кто знает о вашей связи с Бёмером?

— Мой отец, разумеется. Мать не знает ничего. Ей я вечно рассказывала всякие байки. Она верит любой лжи, поэтому всегда и попадается на приманку к вертопрахам, и потом она была так занята своими любовными интрижками, что моих просто не замечала.

— Кто еще об этом знал? Не могли же вы четыре года жить как отшельница, Бёмер был человек известный и при своих габаритах не невидимка. Его машина в определенные часы стояла около вашего дома.

— Он был известен тем, кто вел с ним дела. В газетах никогда не появлялись его фотографии. А здесь, в доме, меня считали, вероятно, за дорогую шлюху, ну и что с того. В общественных местах мы появлялись редко, это вы и так знаете. Нет, никто, кроме моего отца, не знал о наших отношениях. Может быть, кое о чем догадывался Гебхардт. Долгое время он занимался личными делами Хайнриха, но года два назад Хайнрих отобрал их у него. Я думаю, Хайнрих ему не доверял. Точно не знаю. Да я никогда об этом и не спрашивала, Хайнрих не любил, когда ему досаждали назойливыми расспросами.

— Ближайшие десять лет, которые вы сможете прожить без забот: как это будет выглядеть на самом деле, кто об этом знает? Кто будет оплачивать вашу квартиру? Ведь это может делать только человек, знающий о вашем существовании.

— В Цюрихе есть адвокат, который дает распоряжение тамошнему банку, и все идет как по маслу. Я абсолютно уверена, что в заводских бумагах нет обо мне ни строчки. Хайнрих был человек осмотрительный. Он сам сказал однажды: «Киска, я все уладил, после моей смерти ты не окажешься скомпрометированной, даже если рядом не будет никого, кто тебя оберегает». Между прочим, при этом впервые было названо ваше имя. Конечно, я зарегистрирована в полиции как проживающая в этой квартире, веду солидный образ жизни, не оскорбляю общественную нравственность, не являюсь обузой для социального обеспечения, убираю свою квартиру и подъезд, не нарушаю покоя, не имею ни детей, ни домашних животных, аккуратно плачу за квартиру, вернее, ее оплачивают, короче говоря, я идеальная немка. Подозрительным могло бы быть лишь то, что я не плачу налогов, поскольку нигде не работаю. Но я живу на пособия частного лица, состою, так сказать, на содержании у покойника, а это налогами не облагается. Ну как, довольны?

— Извините, — сказал я.

Она топнула ногой и крикнула:

— Кончайте с вашим лживым пустословием! «Простите, извините». Все это лицемерие. В конце концов, мы оба хотим одного и того же, хотя и по разным причинам. Смерть Хайнриха кое-что принесет вам, а у меня кое-что отняла.