Лавина

— Алчность начинается не наверху, а внизу, — добавил он и засмеялся.

— Шнайдер давно уже держится особняком, только издали за всем наблюдает, — сказал другой и показал головой на дверь, которая вела в вестибюль к туалетам.

Я обернулся: Шнайдер стоял, прислонившись к косяку двери, и смотрел в прокуренный зал, как судья на линии, который строго следит, чтобы никто не оказался вне игры. Он попытался пустить кольцами дым к потолку, но это ему не удалось, потому что работал вентилятор. Шнайдер был стройным и худощавым, с темными, коротко остриженными волосами; мне он вспоминался ниже ростом, более коренастым. От Матильды я знал, что он живет в одном из западных предместий, где-то здесь неподалеку.

Я поднялся и пошел прямо на него, как будто направлялся в туалет. При этом как бы нечаянно задел его, от легкого толчка у него выпала из руки сигарета. Он затоптал окурок каблуком. Я протянул ему свою пачку, он молча вытащил сигарету.

— В знак компенсации, — сказал я.

— Спасибо… Да, тоже нелегкий труд, — произнес он, показав на висевшие у меня на шее камеры. — Фотограф уж, конечно, каждый день на десяти свадьбах.

— Если бы только на свадьбах, — ответил я, стыдясь своей неуклюжей попытки завязать знакомство. — Я вас уже однажды видел… Постойте, постойте, припоминаю… Да, вот именно: на похоронах. Похоронах Бёмера. Вы там произнесли речь, а несколько сот человек зааплодировали. Меня пригласили сфотографировать…

— Не все аплодировали. Многие тихо скрипели зубами… Но вот фотографа я что-то не заметил.

Только теперь я постепенно стал понимать, что в самом деле разговариваю с отцом Матильды. Ему было примерно лет сорок пять, симпатичный мужчина, несмотря на слегка насмешливую улыбку у рта.

— Может быть, вы потому меня не приметили, что я стоял несколько в стороне, чтобы не мешать траурной церемонии. Я был не от газеты, — нагло соврал я. — Сыновья покойного попросили меня, так сказать, для семейного альбома.

— Из близнецов могло бы кое-что получиться, если бы они не были так ужасающе наивны.

— Все-таки они наследники не малого состояния, насколько мне известно из газет. Думаю, что оба они будут теперь вашими начальниками. Так ли это?

— За похоронные фотографии вам хотя бы хорошо заплатили?

— Как обычно.

Он казался раздраженным и отвечал с неохотой. Я чувствовал на себе его испытующий взгляд и разыгрывал простачка, хотя меня уже бросало в жар.

— А какое, собственно, вам дело до моих начальников? — спросил он.

— Никакого, конечно. Мне поручили сфотографировать здесь правление. Тем не менее я все еще под впечатлением вашей речи у могилы Бёмера. Не всякому удается сорвать аплодисменты всех участников похорон.

— Вы что, не слышали? Я же вам сказал, что некоторые втихаря скрипели зубами — так же как и здесь. При случае вы можете сами это услышать, ведь для тех, кто сидит за столом президиума, дело идет не о партии, а прежде всего о них самих. Держу пари, что никто из них никогда не читал Годесбергской программы[4]. Бедная Германия. Если они когда-нибудь взлетят на несколько ступенек вверх, что тогда будет! Пока опасности еще нет. Пока они еще на самой низкой ступеньке, где только расклеивают плакаты, но если они в самом деле окажутся наверху, в этой стране и в такой большой партии возможно все, тогда они наверняка спутают двадцатый век с восемнадцатым, поскольку именно туда их тянет… Пошли, пора уходить. Болтовни сегодня уже не предвидится, разве что увидим, как они варятся в собственном соку. Этот сок для муниципальных стратегов все еще самый сладкий. Жаль только, редко в нем кто-нибудь захлебывается.

Не долго думая, Шнайдер взял меня за руку и повел прочь. Уходя из зала, я заметил, что кое-кто из присутствовавших подозрительно смотрел нам вслед.

На улице было холодно и сыро. Я молча шел рядом со Шнайдером по поселку, каких существуют тысячи; хотя Шнайдер был на полголовы ниже меня, я с трудом поспевал за ним. Он даже не спросил, как меня зовут.

Шнайдер жил в трехэтажном доме уже устаревшей постройки. Краска с двери в коридор облупилась; когда я вытирал ботинки, с половика поднялась пыль. Его квартира располагалась на первом этаже слева. Это была самая обычная квартира с дешевой мебелью, все выглядело мрачно и неряшливо, убогая обстановка напоминала скорее ночлежку. Дверца стенного шкафа была распахнута, в нем стояли только два пивных стакана.

— Садитесь и не разевайте рот. Моя жена год тому назад ушла и забрала с собой все, что можно было унести.

— Сочувствую.

— Не стоит сочувствия, тем более ради меня, — сказал он и рассмеялся. — Тут уместней поздравления… Что-нибудь выпьете?

— Спасибо, нет. Мне надо еще вести машину.

Шнайдер принес из кухни бутылку коньяка и поставил ее перед собой на замызганный столик. Налил себе в стаканчик, который, вероятно, уже несколько дней стоял на столе, и выпил залпом, потом налил еще один и вытер рукой рот.

— Последний подарок Бёмера, бутылка осталась от рождества. «Наполеон», коллекционный. Вообще-то я не любитель коньяка, но иногда это чертовски здорово. Надо вам признаться, что моя жена всегда стремилась попасть в высшие сферы. Она обожала военные мундиры, просто опоздала родиться лет на сто. Ну, мундир она таки получила. А теперь этот бедняга сидит в камере предварительного заключения. Вы, наверно, читали о преступниках в военной форме, о том, что произошло в закрытой зоне «Вест». Скорее всего, он был одним из главарей. Вон оно что, потому вы так улыбаетесь… А что? Я человек не злорадный, но бываю таким, особенно по отношению к моим товарищам по партии, которые все еще верят в порядочность человека в военной форме — как в старые прусские времена.

Он упивался собственной речью, смаковал каждое слово, произнесенное больше для себя, чем для меня. Вдруг он поднял голову и с удивлением посмотрел на меня:

— Ах, вы все еще здесь?

— У вас нет детей? — спросил я, заранее боясь его ответа.

Он опрокинул третий стаканчик коньяка.

— А у вас есть дети? — настороженно спросил он.

— Нет.

— Счастливчик. У меня тоже нет. Ни жены, ни детей, я вполне счастливый человек сорока пяти лет, без финансовых проблем. Когда вы со мной заговорили, я сразу понял, что у нас с вами есть что-то общее, а именно ничего.

Он истерично захихикал.

— Но у меня есть жена.

— Надеюсь, у нее нет тяги к высшим сферам.

— Она готовит для высших сфер еду в гостинице, это лучший дом на площади.

— Прекрасно, как вам повезло с добычей. — Он погрузился в свои мысли, потом спросил: — Вы состоите в какой-нибудь партии?

— Нет, не состою.

— Вам надо обязательно вступить в партию, все равно в какую. Тогда вы скоро поймете, что они понимают под демократией. Получается так: они против любой диктатуры, если это не их собственная диктатура. Я больше двадцати лет в партии. И все еще охотно в ней состою, даже если меня и не пускают наверх, потому что боятся перемен. Для одних я прислужник капиталистов, поскольку всегда ладил с Бёмером, для других — левая свинья, поскольку не скрываю своего мнения. Да-да, в Германии нелегко иметь свое мнение. Этот Бёмер был еще и настоящим мужчиной. Имел голову, ум, притом и политический. Поэтому и был так удачлив. Однажды он сказал мне — конечно, с глазу на глаз: «Господин Шнайдер, если бы вы хоть раз побывали на собрании предпринимателей, то вам было бы ясно, почему отцы и деды нынешних сыновей и внуков так безоговорочно пошли за Гитлером, почему они его поддержали. Ведь им нужны были прибыли, как другим наркотики». Иногда у Бёмера действительно возникали абсурдные идеи. Я уже не помню, когда это было, во всяком случае, вскоре после выборов. Он сказал тогда: «Если бы народ имел возможность выбирать не политиков, а концерны, это было бы честнее. Каждый рабочий и служащий выбирал бы свой концерн, глава которого заседал бы в бундестаге концернов, там хоть и разыгрывали бы мнимые баталии, но скорее склонялись бы к компромиссам, поскольку всем участникам было бы известно, что ничто не наносит такого ущерба прибылям, как идеологическая борьба. Церковь была бы с ними заодно, профсоюзы тоже, а если нет, они были бы излишни…» Иногда у этого Бёмера рождались странные мысли. Он был умным человеком и справедливым, особенно когда ждал для себя выгод.

4

Программа СДПГ, принятая в 1959 г. в Годесберге.