За городской стеной

Она пошла в сторону тропинки, которая, пролегая через три поля, вела к коттеджам.

— Доставить тебя домой? — тихо спросил Эдвин, уже забыв обиду.

— Нет, спасибо, Эдвин. Ведь у тебя же велосипед.

— Я мог бы бросить его здесь. Потом мог бы забрать.

— Да… но я бы лучше… понимаешь, им теперь так редко выпадает случай побыть наедине со своими мыслями.

— А? Ну, конечно. Что ж, в таком случае спокойной ночи, Дженис!

— Спокойной ночи! И еще раз спасибо.

Она ступила на тропинку, зная, что он не двинется с места, пока она не выйдет окончательно за пределы всех его пяти чувств. Муж? Почему бы и нет, если уж так нужен муж. Он даст ей независимость.

Она чувствовала себя лучше, успокоилась и теперь думала лишь об одном — как бы поскорее добраться до дому и лечь. На луну она не оглядывалась, стараясь игнорировать ее присутствие.

Подходя к коттеджу Ричарда, она услышала всплеск, шумный вздох и затем журчанье переливающейся через край воды. Она посмотрела через изгородь. Ричард стоял в бочке для дождевой воды — он держался обеими руками за ее края и торопливо окунался. Голова его то показывалась, то исчезала. Он трясся от холода и что-то насвистывал, явно наслаждаясь своим купанием. Окунулся в последний раз — теперь уж с головой — и вылез. Она увидела его белую кожу, покрытую мельчайшими капельками воды, серебрившимися при лунном свете. Он отряхнулся, правой ладонью сгоняя воду с тела. Немного попрыгал во дворе и стремглав кинулся в дверь коттеджа, из которой вырвался луч света и упал прямо на Дженис, так что она застыла на месте, чтобы не быть замеченной. И еще долго после того, как дверь закрылась, она продолжала стоять неподвижно — на всякий случай.

Эдвина не было дома, не поджидал он ее и у ворот, и она вздохнула с облегчением. Она боялась, что в таком настроении может наговорить ему лишнего — или чего-то недоговорит. Вспомнив о том, как Ричард плясал голый у себя во дворе, она хотела расхохотаться, но смогла лишь улыбнуться. Подходя к своей двери, она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на луну, которая спустилась еще ниже, совсем нависнув над полями — как медленно надвигающаяся опасность. Дженис посмотрела, посмотрела, плюнула и только тогда повернулась к луне спиной.

Глава 9

По вечерам Ричард начинал чувствовать себя счастливым избранником милостивой судьбы. Сейчас он сидел, не отводя глаз от огня, вытягивая ноги, пока не коснулся носками чугунной решетки камина. Яичница, копченая грудинка, поджаренный хлеб и чай были уничтожены. Виски дожидалось своей очереди; вокруг — вороха книг, журналов и пластинок; бежать некуда, спешить незачем. Он перебирал в памяти события прошедшего дня, стараясь припомнить побольше услышанных от Уифа историй, представлял себе ярмарку — поле для соревнований и Гектора, повисшего между двумя вздыбившимися кобылами — и то задерживался мыслью на этих образах, то позволял им медленно проплывать в мозгу, будя схожие воспоминания и обрастая ассоциациями. Наконец он взял какую-то книжку.

«Некоторые считают, что главное — это жить, но лично я предпочитаю чтение». Он не мог вспомнить, кто это сказал — кто-то, кого современные острословы в два мига разнесли бы в пух и прах, а скучающие меланхолики сочли бы занятным, — но сейчас мысль ему понравилась. «Вставай, мой друг, а книги свои брось!» — мог сказать Вордсворт и тут же добавить: «У нас богатств накопленных есть тьма, имеем мы за что благословлять умы сограждан и сердца». Хорошенькая альтернатива!

Он взглянул на книгу — сборник стихов Одена. Одну строфу он отметил еще накануне вечером и сейчас перечитал:

Стихи непосредственно относились к нему. За словами поэта сквозила мысль, что мы в конце концов становимся такими, какими себя видим. Однако из кресла так просто не прыгнешь! Но не мог же Оден исключить себя из числа тех, кто «сознает опасность», — вероятнее всего, слова эти были написаны в утешение. Выходит, что теперь сознание опасности утратило свою первоначальную связь с войной. Оно могло возникнуть, когда вы сидели в уютной комнате у себя дома, при чтении, от чьего-то взгляда. Но разве опасность — это не непосредственная близость смерти? А кто может считать себя застрахованным от атомной бомбы? Или от того, что будет поставлен под удар привычный уклад жизни? Что и случается при каждом новом изобретении. Все это так сложно. Взять хотя бы отдельного человека. Когда Лоуренс сознавал опасность острее: взрывая поезда на службе у Фейсала в Саудовской Аравии или летая, под именем Шоу, на абсолютно надежных по мирному времени самолетах военно-воздушных сил Англии?

«Мы этого не знаем и не узнаем!»

Фраза выскочила откуда-то внезапно, как чертик. «Мы этого не знаем и не узнаем!» Модное выражение, имеющее весьма модное назначение — оборвать своевременно любую фразу, не дав ей развернуться в абзац. На такой иронической, самонадеянной нотке заканчивались обычно и все его праздные размышления. Примитивизм, мещанство! Такая реакция могла найти себе объяснение в беспокойной мысли, что ученость и склонность к отвлеченному мышлению при всей их очевидной полезности до добра не доводят, поскольку требуют исключительных прав — ему, казалось бы, такая реакция не к лицу. Но что поделаешь!

Подобно чувству виноватости оттого, что он «ничего» не делает, у реакции такого рода тоже были корни, уходившие достаточно глубоко — где уж там их выкорчевать; какое-то время их можно игнорировать, но не вечно же. А что до «ничегонеделания», то здесь, например, критерием ему служил образ жизни его деда и бабушки, для которых работа была одновременно насущной необходимостью, добродетелью и доказательством способностей человека, и их образ жизни оставался для него эталоном, хотя при той жизни, которую вел сам он начиная с университетских времен, это было психологически совершенно абсурдно.

Уединение не внесло ясности в его мысли, они продолжали порхать, как птички с ветки на ветку.

Он встал и поставил пластинку Монтеверди, и тотчас вспомнил Венецию и атмосферу чувственности, которой, казалось, был проникнут этот город; подумал о Байроне, делящем время с Шелли, о Томасе Манне, исчезающем в лабиринте грязных улочек, — суровом тевтоне, отдающем дань древнему пороку, о безумном бароне Корво, ставшем гондольером, чтобы расплачиваться со своими мальчиками и покрывать позором богатых покровителей, о злоключениях Рескина, шалостях Браунинга… Он переменил пластинку. Мозг его, словно получив заряд возбуждения от дня, проведенного в обществе Уифа, продолжал отстукивать имена полчищ писателей, сумевших увековечить себя, — имена чередой проходили по извилинам серого вещества, не вызывая в памяти ни строчки из того, что было ими написано. Он привез с собой несколько пластинок поп-музыки и, выбрав «Дом восходящего солнца», раздвинул мебель и немного потанцевал. Нет, музыка оживила в памяти слишком многое. Он вышел во двор, не обращая внимания на то, что пластинка продолжает крутиться на диске и иголка постукивает на последней бороздке.

Позади коттеджа стояла бочка с дождевой водой. Он поболтал в воде пальцами и вдруг почувствовал неудержимое желание прыгнуть в нее. Внимательно посмотрел по сторонам и улыбнулся — кто мог его увидеть? Сбрасывая одежду, он безжалостно подавил усмешечку над собой, как по команде стрельнувшую в мозгу. Взять бы да утопить это вечно шпионящее язвительное «я». Он стоял голый, подрагивая. Вода выглядела неприятно. Перекинув ногу через край, он подтянулся и залез в бочку, чуть не задохнувшись, когда вода взяла его холодной, металлической хваткой. Он запрыгал, затем окунулся с головой и получил такую ледяную оплеуху, что даже испугался, как бы не окоченеть от холода. Решив вылезать, он еще секунду помедлил, потом выкарабкался из бочки и кинулся обратно в кухню. Растираясь грубым полотенцем, он услышал, как где-то поблизости хлопнула дверь. Может, Дженис? Только она одна пришла ему на ум, и при мысли о ней все его тело напряглось. Он желал ее. Желал с самой той минуты, когда впервые увидел…