За городской стеной

Дженис вспомнила, что была здесь точно такой же ночью за несколько дней до первого выпускного экзамена, когда мир еще находился в полном равновесии, и ей пришла тогда мысль, что Офелия или леди Шэлот, решив наложить на себя руки, не нашли бы лучших декораций. Она и сама когда-то подумывала о самоубийстве, но это была всего лишь игра — простейший способ увеличить в своих глазах цену собственной жизни, вроде того, как в детстве она нарочно растравляла себе душу, воображая, что отец умер, так что даже засыпала в слезах. Дженис улыбнулась, вспомнив все это: до чего же мала и глупа она была тогда. И вдруг ей стало страшно.

Она слишком далеко зашла для первой прогулки и теперь почувствовала себя нехорошо. Этот ребенок! Когда мать уходила по своим делам и Дженис оставалась за хозяйку, она иногда часами просиживала у колыбельки, вглядываясь в личико дочки. Дай она себе волю, она могла бы обнаружить в девочке что-то привлекательное, могла бы привязаться к ней, полюбить ее, и тогда безапелляционные слова матери: «Ты же любишь ее… что бы ты там ни говорила… я же вижу» — оказались бы справедливыми. Но она себе воли не даст. На память приходили перенесенные при родах муки, это выручало ее, помогало сопротивляться. И сразу же она начинала ругать себя: «идиотка», «безмозглая дура», «зачем, зачем». Как могла она допустить это? Отец девочки, Пол, преподаватель колледжа, казался ей не столько губителем, сколько олицетворением беды, которой она расплачивалась за собственную глупость. Вместо того чтобы проявить силу воли и, поступив в колледж, жить своим умом, она поддалась его влиянию, поверив, что подобная уступчивость как раз и является доказательством ее независимости. Он много говорил с ней и осторожно вводил в круг ограниченных — в ее представлении безграничных — познаний, теоретических и практических, которыми располагал; как будто она не могла с гораздо большим успехом овладеть ими сама, не окажись она, как ей представлялось теперь, сбитой с толку унизительно лестным мужским вниманием. Вниманием мужчины, который говорил с ней о том, о чем ей хотелось слушать: о книгах, идеях, возможностях… Не то чтобы она отдалась ему. Сурово, не слишком тонко оберегая свою невинность, она долго сопротивлялась — до той ночи, когда он, пьяный, нетерпеливый, с угрозами, швыряя в нее, ошеломленную оттого, что такие вещи могут говорить ей, злыми словами, повалил ее на свою постель, притворяясь перед собой и перед ней, что ее сопротивление продиктовано стыдливостью, а не нежеланием, и овладел ею. Изнасиловал! После этого она категорически отказалась встречаться с ним. Он покинул колледж до того, как ее беременность стала заметна, и ей также пришлось уехать. На все его письма, просьбы, переданные через третьих лиц уверенья в любви ответ был один — она лишь отрицательно трясла головой. Она не желала его видеть ни сейчас, ни потом, не желала, взглянув на него, убедиться, насколько презирает себя за него. Никогда больше!

А Паула ведь искаженное слово «Puella», то есть «девочка». Очень подходящее имя для ее дочки. Неопровержимое доказательство, что с отцом покончено навсегда. Его имя, и тоже искаженное. Puella, Puella, Puellam.

— Puellae, Puellae, Puella, — громко склоняла она. — Puellae, Puellae, Puellas, Puellarum, Puellis… Ты меня слышишь, Эдвин?

Никакого ответа, даже сопения его не было слышно. Может, он ушел, пока она стояла тут?

Опять эта луна! До чего же она плохо себя чувствует. От ходьбы заболели швы, и, хотя ночь до сих пор хранила духоту и жар, скопившиеся для грозы, так и не разразившейся, она вдруг озябла, выступивший пот стал холодным и липким. Поплыть бы, покачиваясь, на этом золотом шаре, зашевелился в мозгу червячок. Поплыть бы… Сонная бесшабашность напала на нее; усталость в соединении с колдовской таинственностью этого места давили так сильно, что она даже почувствовала слабость в ногах. Черная вода, глянцево-черная вода — упасть в нее и скользнуть вниз, на глубину десять тысяч сажен, и улечься там среди длинных, похожих на кудри, колышущихся водорослей. Выбрав такой конец, она окончательно доказала бы свою независимость, но не о свободе выбора говорил бы такой поступок, а лишь о жажде забвения. И все же она привела себя в по-настоящему экзальтированное состояние, у нее даже дыхание перехватило, и она вцепилась дрожащими пальцами в холодные, заржавленные, шершавые перила, всем телом ощущая, как собственная кровь то нежно его подхлестывает, то отчаянно бьется в нем. Не выпуская перил, она рухнула на колени, закрыла глаза, и перед ними закачалась, кружась и замирая, необъятная галактика.

— Эдвин, — прошептала она. У нее совсем не было голоса. Она прижалась лбом к перилам, чтобы прийти в себя, и позвала громче: —Эдвин! Эд-вин! Пожалуйста, спустись сюда. Мне нехорошо. Прошу тебя!

Ответа не было. Лишь заблеяла где-то овца. Он и правда ушел.

— Эд-вин! Прошу тебя, Эдвин.

Только слабое эхо откликалось на ее зов. И тут она словно покинула свое тело и очутилась на склоне горы, глядя оттуда на себя, коленопреклоненную на берегу озера, и еще одно ее «я» взирало еще откуда-то на обе эти фигуры, и еще одно… она не то крикнула, не то всхлипнула, чтобы разбить эти сумасшедшие отражения, дыхание жаром опалило губы, и этот звук пугающим грохотом отдался в ушах. Она вскочила и бросилась бежать по дорожке. Добежав до тополевой аллеи, она приостановилась и огляделась по сторонам — нет ли Эдвина, но его не было ни видно, ни слышно. Только висела в небе глумливая луна, которая успела еще разрастись, вобрав внимание всего мира в свой надутый лик. Дженис побежала дальше, спотыкаясь о камни; от этого бешеного бега у нее болело все тело, и она неотступно чувствовала, что второе ее «я» несется следом за ней, прыгая по вершинам гор, и передразнивает каждое ее движение.

Она добежала до дороги, но никак не могла открыть калитку в изгороди. Калитка держалась на веревочной петле, только она была старая, осевшая, и, сняв петлю, нужно было слегка приподнять ее. Дженис дернула к себе, но калитка заскочила. Чем сильнее она тянула, тем крепче заедало. Дженис попробовала протиснуться в щель между столбиком и калиткой, но не смогла. Хотела было перелезть через изгородь, но швы к этому времени так разболелись, что она просто не рискнула. Она попробовала приподнять калитку. Ничего не вышло. Тогда, ухватившись за верхнюю перекладину хлипкой дверки, она начала трясти ее изо всей силы, наполнив глухим дребезжанием жаркую ночь.

— Дай-ка я!

Дженис отпрянула: из-за живой изгороди по ту сторону дороги появился Эдвин. От неожиданности она совсем растерялась, испугалась, но сразу же взяла себя в руки.

— Почему ты ушел? — строго спросила она.

— Ее просто нужно повыше приподнять, — сказал Эдвин, наклоняясь и рывком приподнимая калитку за нижнюю перекладину. — Вот.

Дженис не двигалась с места.

— Куда ты исчез?

— Когда?

Невинный тон Эдвина — жалкая попытка прикрыть ложь — взбесил ее.

— Сам знаешь когда! Когда я была возле озера. Ты шел за мной… я же знаю. А когда я крикнула, позвала тебя… почему ты ушел?

— Разве я шел за тобой?

— Ради всего святого, Эдвин, не прикидывайся дураком. Я всего лишь хочу знать… а, да ладно!

Через отворенную калитку она вышла на дорогу, в раздражении от того, что, отдавая дань вежливости, не могла не подождать, пока он возится с калиткой, закрывая ее.

— Я думал, ты хочешь побыть одна, — сказал он, стоя к ней спиной. — Ты крикнула оттуда, чтобы я не подходил… вот я и подумал: не буду ей мешать, раз она хочет побыть одна, а если она будет знать, что я тут, рядом, она уже не будет чувствовать, что одна… вот я и ушел.

— А что ж ты тогда ждешь меня здесь?

— Просто хотел увериться, что ты благополучно добралась до дому, — спокойно ответил он. — Рано тебе пускаться в такие дальние прогулки после… после того, как ты хворала… вот я и подумал — посмотрю-ка я за ней одним глазом.

— Каким, левым или правым? А, да ладно! — Она помолчала и затем с таким явным усилием, что он весь сжался от ее похвалы, сказала: — Ты очень добр ко мне, Эдвин. Спасибо тебе!