Братья Ждер

Когда конюший постучал кнутовищем в ворота, а все мы, не вылезая из саней, собрались вокруг него, видели бы вы, какая суматоха поднялась в усадьбе Болдиша, — словно нагрянула к ним орда Калха-султана! Лупу Болдиш выскочил с непокрытой головой, — за ним — кума моя, боярыня Ирина, а за нею и все остальные домочадцы; я с трудом узнала свою крестницу, которую когда-то держала на руках.

— Иди ж, я обниму тебя, моя пташечка, — воскликнула я, — гляди, господи, как быстро вырастает и разлетается нынешняя молодежь!

Радостный шум стоял на вечернем пиршестве.

На следующее утро, едва мы проснулись, стол уже снова был накрыт. Лупу Болдиш и слышать не хотел об отъезде нашем: «Благослови трапезу, преподобный отец Никодим, — а что дальше будет, мы посмотрим».

Однако конюших наших — и старого и молодого — ждала господарева служба. Отведав всяких кушаний и выпив по кубку вина за здравие хозяев, конюший Маноле приказал нам собираться в дорогу.

— Но ведь и завтра можно отправиться, — воскликнул Лупу Болдиш. — И послезавтра. А ежели вы будете мне перечить, если не по вкусу вам наши яства и вина, если не по душе вам наши перины и подушки, тогда я ополчусь на вас и прикажу слугам захватить коней ваших да заодно и сани!

Встрепенулся старый конюший.

— Коли речь зашла о войне, кум Лупушор, — смеясь ответил он, — то мы не будем хвататься за булавы и сабли, а заберем вас с собой на крестины Манолуцэ.

Вот так, полушутя, полунасильно, захватили мы Болдиша и боярыню его Ирину и все вместе поспешили в княжий стан.

Погода была ясная, не холодная. В Васлуйском стане все княжеское войско зимовало, зарывшись в землянки.

В мгновение ока у крыльца господарева дома оказались и попы, и слуги Штефана-водэ. Прошествовали мы в церковь, дабы окрестить младенца. Государь-то все держал совет с боярами да с послами императорскими и княжьими, но тут оставил всех и пожаловал к нам. Я приняла внука при его рождении, а из моих рук взял младенца на руки пресветлый князь, восприемник младенца от купели. Взглянул Штефан-водэ на меня с улыбкой и спросил:

— Как здравствуешь, боярыня Илисафта?

— Благодарю бога, а также повелителя нашего, пресветлого князя Штефана, — отвечала я. — И ежели бы не терзалась я за своего меньшого, который неизвестно куда отправился и когда вернется, то радость моя была бы полной.

Вновь подарил меня государь улыбкой и приветливым взглядом своим, ибо нет во всем свете другого более милостивого владыки, нежели господарь наш Штефан-водэ.

Только не ведомо мне, что сталось с тех крестин с сыном нашим отцом Никодимом. Удалился он с архимандритом Амфилохие, — должно быть, направились в келью его святейшества. И с тех пор и не видела я его.

Не по душе был мне взгляд архимандрита, не понравился. Зачем буду говорить, дорогие мои, что понравился? Откровенно скажу, что не понравился. Такой испытующий взгляд, пронизывающий человека насквозь… Говорю я конюшему: «Не понравился мне взгляд архимандрита».

— Не понравится сейчас, понравится потом, Илисафта.

Что бы значили эти слова, дорогие мои? Долго думала я над ними, а потом увидела сон, и привиделся мне во сие Ионуц».

Боярский поезд с окрещенным младенцем возвратился в Тимиш, конюшие вновь приступили к своей службе, а отец Никодим тем временем следовал по дороге в Бырлад, прямо на юг, и были при нем двое господаревых слуг и всесильная княжеская грамота.

В понедельник, в семнадцатый день октября, его преподобие был в Лиешть, а во вторник после полудня достиг старой границы у Аджуда, там, где Тротуш впадает в Серет.

Окончив войну с Раду Басарабом, господарь Штефан отодвинул границы княжества от реки Трогуш много ниже, к реке Милков, а так как один из рукавов Милкова пересекал город Фокшаны, что в путненской земле, господарь и захватил половину того города. Порубежный отряд завладел целым краем и достиг гор Бранчи. Тотчас же господарь нанял мастеровых и повелел жителям пограничных селений направить в распоряжение пыркэлабов в Мэгура-Одобешть возчиков и работный люд для возведения крепости, которую князь собирался построить на границе с валахами. В святой день рождества, в год 1473-й, князь Штефан остановил коня на вершине холма и водрузил там свой знак; с тех пор крепость стала называться Крэчуна [70]. Всю зиму не разгибали спины мастеровые, подводчики и работный люд, а весною поднялась над землей крепостца, окруженная частоколами с бойницами; угловые башни забиты камнями, а внутри крепости жилье для служилых. В крепости двое ворот с наворотными башнями и подъемными мостами на цепях.

Пыркэлабами стали бояре Оанча и Иван.

От Аджуда Никодим спустился по Серетскому шляху, свернул у Панчу и через Жариште вышел на дорогу в Крэчуну. В день 20 октября, когда солнце клонилось к закату, его преподобие подъехал к воротам крепостцы. Озабоченный, выждал, пока дозорный протрубит на северной башне, у которой он остановился. Он посмотрел на горы, на которых еще белел снег: далеко на юге чернели поля, прогретые солнцем.

Страж у ворот спросил:

— Кто вы и откуда?

— Слуги господаря, — ответил Никодим, — с господаревой грамотой. Прошу тебя, честной страж, взглянуть на господареву печать и дозволить нам войти.

— Милости прошу, добро пожаловать, святой отец, — склонился перед ним страж.

Ворота были открыты; прибывшим отвели покои, конюшни для их лошадей. Отец Никодим, наспех пригладив волосы, пожелал сразу же увидеть бояр пыркэлабов.

Одного из них, боярина Ивана, в крепости не было, другой, пыркэлаб Оанча, находился в своем покое, и его тотчас известили о прибытии гостей с княжьей грамотой.

Отец Никодим пошел в покои; перешагнув порог, он поклонился и взглянул вверх. Однако должен был тотчас опустить глаза, ибо перед ним стоял мужчина, ростом едва доходивший ему до плеча, худенький и смуглый, с черными, как угли, глазами. Он был стремителен в движениях, со взглядом таким умным, что монах сразу же понял: боярин сей — один из тех истинных воинов, которых умеет находить господарь. Пыркэлабу было под пятьдесят. Волосы у него уже поседели. На нем была кожаная куртка, на ногах сапоги, сабля на боку, словно он приготовился вскочить на коня. Шапка его и бурка лежали на лавке.

Монах вновь поклонился и назвал себя. Вытащив из-за пазухи грамоту, он протянул ее пыркэлабу.

Боярин Оанча Михэицэ принял княжескую грамоту бережно, как просфору, развернул ее и приблизился к окну, чтобы при свете легче было прочитать.

А значилось в грамоте следующее:

«Мы, Штефан-водэ, желаем боярам нашим Оанче и Ивану доброго здравия; да будет ведомо им, что посылаем мы к ним его преподобие Никодима Черного; оказывайте ему помощь советом или службой, ибо отец святой совершает дела нам потребные, о коих его преподобие и объявит вам; и пусть не будет ему нужды ни в покоях, ни в слугах и ни в чем другом, и иначе вам не поступить».

Перечитав грамоту дважды, боярин Оанча повернулся к монаху:

— Я ожидаю, отец Никодим, слова твоего и повеленья.

— Не мне повелевать тобой, боярин пыркэлаб, — смиренно ответил монах. — Нами обоими повелевает господарь.

— Скажи тогда, святой отец, о чем я должен ведать. В крепости сейчас я один. Боярин Иван, с коим мы делим службу, находится во Вранче. Произошло там беспокойство, и старосты селений просили его навести порядок. Ибо велено нам быть ворниками и земель Вранчи. Он возвратится послезавтра; но коли тебе требуются слуги, у нас достаточно, я могу предоставить их твоей милости. Могу также послать за Серет наказ рэзешам, в надежности коих я уверен. В нынешнюю осень надобно все время держаться начеку, ибо беспрерывно посягают на наши рубежи всадники из Валахии. Знаю, что за спиной у них турки. Посему мы, как видишь, в любой миг готовы подняться на башни или вскочить на коней.

Отец Никодим, с достоинством выслушав пыркэлаба, задумался.

— Честной боярин, — спросил он, помолчав, — хотел бы я узнать, не дошла ли до вас весточка о брате моем младшем по имени Ионуц Ждер.

70

Крэчун — рождество.