Братья Ждер

Совет у мужчин тянулся недолго, тогда как у женщин в Тимише он был в самом разгаре.

Боярыня Илисафта распорядилась затопить печь, дабы не было холодно Манолуцу, хотя ребенок был тепло укутан нянюшками и в пеленки и в одеялки. В жарко натопленной комнате над младенцем склонились две цыганки — одна помоложе, другая постарше, а также ключница пана Кира да еще служанка Теодоры из Львова. В соседней комнате на диване восседала Илисафта, а вокруг нее теснились боярыни Марушка, Кандакия и Теодора.

Сколько было переговорено за три часа, знают лишь невидимые глазу ангелы-летописцы, что всегда стоят наготове с пером за ухом на любом сборище смертных. Лишь только начинается у людей разговор, ангел-летописец выхватит перо и заносит все слова в свою летопись.

«Должно быть, — размышлял конюший Маноле, — за нашими говоруньями записывать приходится так много, что пальцы у ангелов-то занемеют».

Но вот послышался шум во дворе и раздались мужские голоса.

— Не иначе как все вместе нагрянули! — вскричала боярыня Илисафта. — Нана Кира! Нана Кира! Беги и отопри камору, я приду тотчас же!

Слышно, как мужчины в сенях стучат сапогами, отряхивая снег. Первым входит конюший Маноле.

— Где ты, Илисафта?

— Тут я, конюший Маноле! Что стряслось, коли ты так строго смотришь на меня?

— Ничего не стряслось. Пусть говорит Симион, ибо он хозяин младенца.

Боярыня Марушка встрепенулась, подняла голову:

— Что с младенцем? — спросила она Симиона, вошедшего вслед за стариком.

— Хозяин младенца я, да не совсем, — улыбнулся конюший Симион. — Опасаюсь, что ежели я стану распоряжаться, то младенец останется некрещеным. Посему боярыне своей Марушке я не приказываю.

Голос у Симиона Черного после вина, выпитого мужской компанией до того, как спуститься в усадьбу, звучал нежно и ласково.

— А ты прикажи! — сказала Марушка, подымаясь ему навстречу.

— Боже упаси, зачем ему приказывать, — взмолилась боярыня Илисафта и замахала руками на обоих мужчин. — Что ему приказывать? О каком крещении они говорят? Вы, может, послали за священником?

В комнату вошли еще двое: старшина Некифор и отец Никодим.

— Много вас еще там? И попа привели! Вы, должно быть, запамятовали княжеское повеление о том, что Штефан-водэ будет восприемником младенца при крещении? Мы и так уже опаздываем — то дела, то дожди…

— Вот и конюший Симион говорит, что больше тянуть нельзя, — вступил в разговор старый Маноле.

— Я хочу, чтобы мне приказал мой повелитель… — опять вздохнула Марушка.

— Приказываю тебе, боярыня Марушка, — проговорил Симион, взяв жену за руку, — надеть душегрейку и шаль, взять на руки младенца и вместе с нянюшками сесть в сани. В других санях пусть едут матушка и невестки. Мы же поскачем верхом, сопровождая ваши милости, дабы доставить вас к князю — на обряд крещения.

Боярыня Илисафта вновь было хотела запричитать и уже воздела руки к небу, но Марушка наклонилась к конюшему Симиону.

— Хорошо. Ежели сани готовы, мы тотчас же и отправимся.

— Чудеса, люди добрые! — пробормотал про себя старшина Некифор.

Возвысил голос и конюший Маноле:

— Что касаемо саней, я уже распорядился. Все же остальное, боярыня Илисафта, должно быть готово немедля!

— Сейчас поедем, — засмеялась Марушка, — пусть только Кандакия ссудит меня серьгами.

Боярыня Илисафта взглянула на нее, словно на дьявола, что появляется ночью в окне.

— Дорогая невестушка, у тебя хватит времени подняться к себе, на конный завод, и возвратиться.

— Нет, отправимся сейчас же; только пусть Кандакия одолжит мне и румяна.

Кандакия не знала, что ей делать: нахмурить свои тонкие брови или засмеяться.

— Дам я тебе, душечка, все, что пожелаешь, — ответила она сладким, певучим голосом, — заглянем по дороге ко мне домой, и я открою тебе все ларцы и сундуки.

— И непременно возьмем с собою Кристю, без него я не могу уехать. Когда я утром уходила, его брил цыган Дэнэилэ, думаю, что теперь уже закончил.

Старый конюший выпрямился, словно вернулась к нему молодость.

— Ежели Кристя не готов, — сказал он, подмигнув боярыне Илисафте и Марушке, — мы его заберем таким, каким застанем. Посадим на коня и на ходу набросим на него одежду и шапку. Ждать нам нельзя! Мы спешим к князю, чтоб окрестить нашего первого внука, боярыня Илисафта!

Слова эти старый Маноле произнес таким голосом, что они заставили и Илисафту оглянуться назад, на свои прошедшие годы, как закатывающееся солнце глядит на весну. Внезапно зарделись ее щеки, загорелись глаза, она поцеловала Марушку.

— А что ж меня-то, Илисафта? — приосанился боярин Маноле.

Она поцеловала и супруга своего. И вслед за этим всюду словно от сквозняка захлопали двери. Все сундуки были перерыты неугомонными руками хозяйки, а нана Кира едва поспевала за ней, тяжело отдуваясь и приводя все в порядок. Собирая все необходимое в дорогу, Илисафта прикидывала: «Кто же возьмет на себя заботу о конюшнях там, на холме?» Об этом она и говорила с наной Кирой.

— Ежели останутся там старшина Некифор и Лазэр Питэрел, — рассуждала она, — то можно ехать без забот. А вот как тут, в доме, уж и не знаю. Можем ли мы положиться на твоего Каломфира? Ну полно, полно, коли ты так думаешь, то и я даю согласие, пусть остается Каломфир. А кунью шубу конюшего Маноле давай сюда: его милость ею больше всего гордится. Не забудь положить мою душегрейку: пусть не только его милость хвастает. И шапку соболью положи, и шаль шелковую тоже, дабы увидели нас обоих такими же, какими были мы когда-то! День этот, нана Кира, определен не только господарем, но и пречистой матерью божией. Не знаю, готов ли Кристя, ведь конюший Маноле и впрямь заберет его и неодетым и небритым. В свое время он еще и не то вытворял. Поторапливайся, нана Кира, поторапливайся, — хочу я, когда позовет конюший, выйти первой со внуком на руках и чтобы невестка моя, боярыня Марушка, была рядом. А что она делает? Где она? Крутится, видно, вокруг конюшего Симиона, заговаривает и обнимает. Знай, нана Кира, что невестка Марушка, хоть немного и не от мира сего, но мне очень дорога, ведь она по каждому делу приходит ко мне, советуется. Скорее, нана Кира, поторопись, нана Кира, и скажи мне, куда ты денешь ключи от комнат? Отдашь Олэрице? Я считаю, что Олэрица не пригодна для подобного дела. Отдать их в руки Трандафиры, — вижу, не по душе тебе, ты уж и нос воротишь. Ну, тогда вот что, вытащи-ка два мешка проса да кадушку брынзы, чтобы всем здесь хватило на неделю, а ключи забери с собой; только смотри не потеряй их.

Когда тяжелые сани с широкими, не подбитыми железом полозьями тронулись, вся челядь выскочила из дому посмотреть на такое зрелище. В каждых санях лошадьми правил кучер с кнутом в руках. Конюшие, монах, Негоицэ, брат Герасим ехали верхом. Не успели проехать и сотни сажен, как остановились: что-то забыли, — ведь не случается ни одной поездки, чтобы что-нибудь да не забыть. Пока стояли, вперед помчался Ницэ Негоицэ предупредить боярина Кристю.

О таких важных событиях боярыня Илисафта не прочь была бы послать грамоту в Бырлад, своей матушке и сестрам; ей так хотелось рассказать об этой поездке. Однако писать она не умела, да матушки и сестер ее давно уже не было на свете.

«Дорогие мои, — мысленно рассказывала Илисафта, — вот уже двенадцать лет, как не выезжала я из Тимиша; и такой поездки не будет еще много лет. У Тупилаць мы переправились на пароме, и только тут нагнал нас Кристя. Конюший так рыкнул на паромщиков, что те перепугались, вскочили на ноги и вытянулись, чтобы увидеть, что происходит. А когда мы въехали на паром и они перевезли нас, конюший крикнул им:

— Чего хотите, сынки? Денег? Ну-ка, который тут старшой, протягивай шапку.

Старшой протянул шапку, и Маноле швырнул в нее золотой.

Затем, когда мы выбрались на Романский шлях, конющий Маноле ехал впереди, а за ним уж мы. Симион скакал рядом с Марушкой и младенцем, и потому с теми санями ничего не случилось, а наши сани опрокинулись на повороте. Но ничего страшного не произошло; мы отряхнулись от снега, сели и поехали дальше. В стране нашей, то бишь в Верхней Молдове, редко встретишь постоялые дворы, да и заезжают туда лишь возчики да простой люд. Ежели куда-нибудь едем мы, бояре, и хотим сделать привал, мы не ищем корчмы. Только солнце стало клониться к закату, конюший Маноле свернул со шляха к мосту Веци и направился в Боурень, — там живет наш добрый знакомый и свояк, медельничер Лупу Болдиш.