Братья Ждер

Ворничиха шла следом, неся шубу княжны и начатое рукоделье. В глазах ее сквозил ужас. Как она ни торопилась, а все же успела заметить тело убитого. Она заплакала, прижавшись лбом к стенке возка. Потом бессмысленно засмеялась, утирая слезы и помогая княжне усесться рядом с Теодорой. Купеческая вдова встретила Марушку как старую знакомую, обняла, приласкала. Но для княжны в этот миг не существовало ни мрака, ни смерти, ни опасности. Она сжимала тонкими пальцами тяжелую руку Симиона. А он не смел освободить руку, хотя должен был дать знак к отправлению. Он попытался освободить хотя бы один палец, но это оказалось невозможным. Сила, властвовавшая над ним, была могущественнее, чем он предполагал. И эта сила втянула его под полог саней.

— Скажи мне что-нибудь, — потребовала дочь Яцко.

Симион содрогнулся от изумления. Пришлось покориться и поцеловать девушку. Сначала он провалился в бездонный колодезь, затем взлетел в лазурь небес.

Санный поезд двинулся в путь. Симион вскочил в седло, следя за выходом воинов. Был второй час пополудни. Преподобный Амфилохие ехал в головных санях. На облучке рядом с возницей сидел смиренный заложник — Григорий Селезень. Дед Илья Одноглаз с оставшимися казаками, выехав из ворот, повернул в другую сторону, навстречу Миху-логофэту. Схватив боярина, они должны были поскакать вслед за поездом.

Дед Илья Алапин спросил только об одном: нужно ли привести логофэта живым.

— Логофэт находится под защитой государя, — ответил отец архимандрит. — В грамоте, которую я вручил тебе, сказано о клятве господаревой. Так что логофэта мы должны доставить невредимым. Боюсь, князь еще помилует старого злодея. А вот Никулэеш Албу погиб по глупости и молодости своей.

Все, что последовало затем, подтвердило дальновидность господаревых распоряжений. От Волчинца до рубежей Молдовы путь немалый. А слухи летят быстрее саней. Каштеляне и войсковые начальники, узнав о дерзком налете в самой сердцевине польских владений, торопливо сели на коней и погнались за поездом, спешившим к югу. Первые легкие отряды казаков настигли Симиона через два дня; завязались стычки, задержавшие поезд и стоившие немало жизней. Южнее Коломыи его догнали гусары пана Владислава Комаровского, королевского капитана, к которому в последнюю минуту присоединился и каштелян Тадеуш со своими мазурами. Симион тут же выстроил своих воинов и принял бой, чтобы дать возможность саням уйти вперед… Если бы к концу дня не показались конные полки гетмана Петру, спешившие ему на выручку, то вряд ли удалось бы Ждерам выйти из пределов королевства при всей их отваге, о которой говорят в народе и свидетельствуют легенды.

Гетман Петру отбросил ляшских конников и именем князя Штефана занял шестьдесят сел и восемь городов Покутья, бывшего некогда под рукой Александра-водэ Старого. В пределах этого края сани уже скользили безопасно, увозя невесомую добычу Симиона и куда более весомых вдовиц. Сюда же явился и дед Илья Алапин, но без логофэта. И здесь же на привале держали у костра совет конюший Маноле Ждер, староста Никифор и отец Никодим, инок святой обители Нямцу.

Солнце, склонившееся к западу, ослепительно сверкало. Еще накануне ветер потянул с юга, со стороны Молдовы. Сразу потеплело, и снег начал таять. По всем оврагам текли ручьи. Сидя у костра под горою Халм, недалеко от города Зэбрэуць, старики пили из баклажек горилку за здоровье преподобного Амфилохие, забрасывая его вопросами.

— Больше всего хотелось бы знать, — говорил конюший Маноле, — как будут вознаграждены верные слуги господаря?

— Несомненно, вознаградят их хорошо, — улыбнулся отец архимандрит.

— Я тоже так думаю. Поначалу сыграем свадьбу нашего сына-купца. Тут многое решает боярыня Илисафта. Потому-то и придется, воротившись в Тимиш, противопоставить ей всю силу нашего гнева — тогда она не осмелится дать волю языку. Но есть и другая свадьба, и решающее слово тут за государем. Как бы не вышло великой печали для другого нашего сына.

— Действительно, — кивнул отец Амфилохие, — трудно поверить, чтобы государь сразу смягчился и изменил свои прежние решения относительно дочери Яцко. Да вот гляжу я уже два дня на эту княжну, внимаю, как она говорит, смотрит, двигается, и думаю, что она не побоится топнуть ногой даже перед государем. Что же ему тогда останется, как не улыбнуться и погладить ее по головке? Не томи себя заботой, конюший Маноле; все давно начертано небом — подвластны ему и звезды, и мир вещей, и люди.

— Может, оно и так, — вздохнул конюший. — Но кое-что начертано и в Часослове нашего сына, благочестивого Никодима.

Отец Никодим кивнул. Уронив бороду на грудь, он подумал, что действительно придется ему сделать еще одну запись на последней странице своего Часослова, открытого на столце в келье Нямецкой обители.

Сперва он написал о землетрясении. Затем о княжеской свадьбе. А теперь он напишет так: «В лето 1472 от рождества Христова в октябре месяце были мы в ляшской земле!..»

С телег служителей долетал шум речей и смех. На мгновение в лучах солнца из-под полога показалась белокурая головка княжны Марушки.

Тут старшина Некифор не удержался.

— Чур тебя, вражья сила! — пробормотал он.

Потоки растаявшего снега — вчерашнего чуда первозимья — стекали в ложбины, сверкая на солнце. Теплый ветер, вестник михайловской оттепели, взвивал пламя костра. Юный служитель, устанавливая санный кузов на колеса, пел:

Княжьи люди

ГЛАВА I

У старого Маноле Черного ноет поясница

У старого Маноле Черного ноет поясница. С тех самых пор, как господарь дозволил ему уйти на покой и поселиться в тимишской усадьбе и пожаловал бескрайние луга по Пруту, в ясской земле, конюший чувствует, что у него все время хрустят суставы и ноет поясница. Он уже не ездит, как бывало, постоянно в седле, не гневается и не тревожится; не отдает строгие приказы; его теперь не мучают денно и нощно заботы о табунах, о господарских жеребцах. Теперь ему положено думать об овцах. Его гуртоправы с отарами овец спускаются с гор к прутским заводям, и только раз в три месяца старшие чабаны по его веленью предстают перед ним и дают ему пространные отчеты; на поименных лугах Жижии пасутся его стада рогатого скота, и пастухи, неусыпные их стражи, почтительно докладывают хозяину, как там нагуливают жир волы — ценный товар, в любое время года готовый к отправке на большой рынок в Гданьск. Поступают добрые вести и о косяках запруженной весною рыбы, которую с наступлением лета, к петрову дню, рыбаки старательно вылавливают. Осенью Маноле узнает, сколько кругов натопленного воску из его пасек, раскинувшихся у вод Молдовы и Прута, можно будет продать.

И только один раз в год приходится ему съездить в Сучаву или во Львов, где он встречается с возвратившимся из заморских стран сыном своим Дэмианом, богатым купцом, и получает тогда от него причитающиеся отцу золотые. Дэмиан заботится о продаже товаров в чужедальних краях. Но хотя у конюшего всего вдоволь, и дела идут хорошо, и деньги за скот он получает, и много у него овечьего сыру, и богатую пошлину берет он с мельниц, и вдосталь у него пчелиного меда и соленой рыбы, и не счесть всяких благ, которыми наделили его милость бога и господаря, он чувствует, что силы его убывают, что поясница ноет, и с грустной улыбкой вспоминает об удалых проделках молодости.

Иногда он сетует на то, что слишком рано господарь обрек его на такую тихую жизнь. Не раз доводилось ему видеть Штефана-водэ на поле брани в Валахии и под крепостью Дымбовицы. Маноле участвовал в этих битвах, и никто не мог бы упрекнуть его в том, что он рубился хуже своих сыновей. За это господарь был благодарен своему старому слуге и пожаловал его своею милостью: назначил Симиона главным конюшим господарского конного завода. Поступая так, он верил, что справедливо наградил своего верного Маноле. А когда пришло время назначить Маленького Ждера на место Симиона, князь ожидал, что благодарность старого конюшего будет беспредельной. И действительно, признательность боярина Маноле Черного была велика. Но все же его глубоко огорчало, что другие повелевают и верховодят там, где столько лет повелевал и верховодил он сам. И хотя вместо него распоряжались его собственные сыновья, все же ему было не по душе, что они распоряжаются, а он должен молчать. Так к чему заглядывать в господарские конюшни и портить себе кровь? Лучше уж хозяйствовать в имении. Но здесь все шло своим чередом — в Тимише повелевала другая сила, которую ему никогда не удавалось ни сдержать, ни утихомирить. В тимишской усадьбе полновластно царила боярыня Илисафта. В Сучаве правил господарь Штефан-водэ, в Тимише — боярыня Илисафта. Боярин Маноле считал ниже своего достоинства подыматься в горы к отарам или спускаться к ним в долины, — до подобного скучного надзора он никогда не снисходил. Жить возле воловьих стад он также считал для себя неподходящим. Наведается, бывало, покажется пастухам и возвращается. Выезды по торговым делам были редки, они делались лишь в установленные сроки. Не получал он удовлетворения и от охоты, да и с тех пор, как господарь начал вести войны, охота стала редкой потехой. Оставалось только одно — вечные стычки с боярыней Илисафтой. Но они всегда были ему не по душе, а сейчас тем паче. Раза два он являлся к господарю просить избавить его от тоски подобного прозябания. Но как осмелиться сказать, что князь поступил с ним несправедливо и даже нехорошо? Всякий раз при виде своего старого слуги Штефан-водэ изъявлял радость, и конюший Маноле, забывая про свои обиды, радовался вместе со своим повелителем.