Братья Ждер

Княжна Марушка гневно повернулась к нему:

— Все равно тебя нагонят служители моего отца.

— Этого я не боюсь. У нас свежие кони. Боярин Яцко больше не властен надо мной.

— Тебя настигнут воины господаря.

— Пока они доедут до рубежа мы будем на той стороне.

Княжна опять гневно вскрикнула, забилась, оглашая окрестности криками. Затем, отдышавшись, сказала спокойнее:

— Другие схватят тебя. Они не оставят меня в твоих руках. Найдут, где угодно.

— Не о том моя печаль, — засмеялся Никулэеш Албу. — Меня больше заботит, чтобы ты утихомирилась. Да чтобы тебе не захворать. Оттого-то я и прихватил бабку Ирину. Пусть уговаривает тебя. Пусть удержит, коли будет такая надобность. А станет тебе дурно, — сохрани господь! — пусть обнимет тебя и поможет. Разумная женщина должна знать житейские дела и как ей надо поступать. Тем более что плату она получит полновесными золотыми свежей чеканки.

Албу повернулся к кучеру.

— Гони вперед, нигде не останавливайся. А услышишь крики в рыдване, гикни погромче, чтобы заглушить голос ее милости. Завтра мы должны быть на той стороне. На первом же привале в ляшских пределах перекреститесь и подставьте шапки, чтоб я их наполнил талерами.

Кучер дернул вожжи. Верховые пришпорили коней, хлопнули бичами. Рыдван затрясся и двинулся с грохотом, покачиваясь на ремнях.

— Да что же это такое, матушки мои! — крикнула бабка Ирина. — Что ты так бьешься? Эдак, глядишь, и затошнить может. Надорвешься.

Княжна с ненавистью повернулась к бабке.

— Как ты смеешь так говорить со мной, когда ты заодно с этим злодеем?

— Я? Заодно со злодеем? Матушки мои, да видано ли такое дело? Разве ты сама не слышала своими ушами, голубушка, что Никулэеш Албу только теперь сказал мне, зачем он среди ночи поднял меня и швырнул точно мешок в свой рыдван? А я- то сдуру подумала, что увозят меня совсем по другой причине, решила было, что времечко мое не прошло, и ждала витязя, который просунет в рыдван руку и обнимет меня… А смеяться тут нечему, матушка моя…

— Я и не смеюсь.

— Будто я не видела, как у тебя сверкнули в темноте зубки… Хотя как тут не смеяться! По другим красоткам вздыхает нынешняя молодежь. Эх-эх! Было время, цвела моя красота. А теперь ничего не осталось. Была я молодица хоть куда и четырех мужей имела. Гляжу я на житничера — вылитый мой первый муженек. Двенадцать лет жили мы с ним. И только у моих ног он лежал и в глаза мне глядел. Не совру, коли скажу, что от любви ко мне и засох, сердешный. Засох и был таков. Проплакала я немало, а потом как вышла на люди, тут же и объявился второй муженек — Кристя Мэнэилэ. И жили мы счастливо с ним еще двенадцать лет. Правда, бывало, иногда и поколотит меня, потому как любил и больно ревновал. А после него нашлись и другие ворничелы [53]. Местом моего счастья был город Дорохой, где правил и творил суд великий ворник Верхней Молдовы и где в большом почете ворничелы. Так что нашлось еще двое ворничелов — Иордаке Бузэ и Строя Мунтяну, с которыми я прожила четырнадцать лет — по семи лет с каждым. И все они худели и сохли в свое время от великой страсти ко мне. И уходили в землю. Все развеялось как дым. Так что уж я знаю их хорошо!

Кого их?

— Да всех их — подобных житничеру. Уж я — то умела управляться с ними. И ты, голубушка моя, поступай так же, — будет тебе хорошо. Дай вытру тебе глазки. И не вопи так, деточка, а то с голосу спадешь. Мне нравится, как ты противишься, хоть он и люб тебе.

— Не люб он мне! — решительно крикнула княжна.

— Как так? Зачем же он тебя умыкнул?

— А затем, что свихнулся. Или моего отца ненавидит. А то ради богатств наших, а их немало не только в Молдове, но и в Польше.

— Скорее всего из-за этого, милушка. Тогда он себе на уме и ничуть не свихнулся, как ты изволила сказать. А если у него найдутся в Польше друзья и паны ему помогут, то дело можно сделать.

— Как можно сделать?

— Можно, коли на то будет твоя воля. Теперь ты его видеть не желаешь. А завтра, глядишь, и передумаешь, видя, как он томится от любви. Какая женщина долго устоит?

Княжна промолчала. Вдова рассмеялась. Девушка внезапно повернулась в темноте к своей спутнице и злобно прошипела:

— С ума ты спятила, ворничиха! Не смей так говорить со мной! Мне другой люб…

— Вот оно что! Тогда прости мне, золотко, глупые слова. С этого бы ты и начала. Зачем же ты тогда так кричишь на бедного житничера? И чего так волнуешься? Дай я поведаю тебе тайну, которую дети, подобные тебе, еще не знают, а глупые мужчины никогда не узнают. Раз он не люб тебе и ты никак не можешь его пожалеть, так он, сердечный, зря старается. Держит в руках драгоценную шкатулку, а ключа к ней у него нет. Захочет непременно открыть ее, разобьет. А коли побоится разбить, шкатулка останется запертой. И думается мне, что его милость Никулэеш остережется портить шкатулку, раз у него такие мысли, о которых ты говорила. Посоветую я тебе, голубушка княжна, как женщина, имевшая четырех мужей за тридцать восемь лет: не надрывай ты себе сердечко, не бейся, не вопи. Держи себя разумно и, главное, научись лукавить. Его милость житничер увел меня из дома, лишил покоя и теперь думает, что я слуга ему и помочь готова. Только не знает он ворничиху. Что ж, скоро узнает!

После этих разговоров в мчавшемся рыдване княжна немного успокоилась и мысленно обратилась с молитвой к пречистой деве, прося у нее поддержки. Больше она не вопила, не билась. Она видела, что рыдван мчится быстро, что коней меняют без всяких помех. На второй день к вечеру сделали остановку. Никулэеш Албу, спешившись, показал окружавшим его шляхетским служителям свои грамоты и потребовал, чтобы его направили к дяде, великому логофэту Миху, человеку известному, ценимому и любимому его величеством королем Казимиром.

Когда княжна увидела, что королевские ратники кланяются житничеру, а тот кланяется им, она снова потеряла власть над собой и закричала что есть силы. Бабка Ирина тут же обняла девушку и прижала ее голову к своей груди, чтобы приглушить ее крики.

— Что это значит? — осведомились польские служители.

Житничер, улыбнувшись, наклонился с коня и шепнул им что-то на ухо. После чего они подкрутили усы и, смеясь, снова поклонились Никулэешу Албу.

— Езжайте! — крикнул кучеру одни из них по-польски.

— Слышала? Слышала? — шептала бабка Ирина у самого виска Марушки. — Зачем же ты никак не хочешь понять, голубушка, что надо вести себя разумно?

— Что мне делать? — в отчаянии жаловалась девушка. — Теперь он меня без помех увезет в глубь страны. До рубежа я еще надеялась, что его настигнут княжеские гонцы. И еще я надеялась, что узнает обо мне и другой, тот, который, знаю, должен меня искать. И он не смог догнать меня вовремя. Теперь, если не случится чудо, мне остается только умереть.

— Господи, зачем так говорить, моя ластонька? Чудеса могут случиться везде. Для власти господней нет границ, она всюду.

Так житейская мудрость ворничихи привела ее к правильному решению, из которого последовал вывод, совершенно неожиданный для Никулэеша Албу.

А вывод был такой. Если дочь Яцко покорится, как приходится иногда покоряться даже дочерям знатнейших вельмож, то все равно — случится ли это здесь или в Кракове. И девушка будет довольна, и Никулэеш ублаготворен. А коли она не покорится, и в это время поспеет подмога, то нельзя забираться очень уж далеко. Никулэеш Албу поступил как вор. Но могут найтись и воры почище его. Они могут прискакать из Молдовы, подобно охотникам, преследующим дичь. А могут найтись они и здесь, в Польше, и действовать тайными путями, ибо известно, что Яцко Худич не пожалеет половины своих сокровищ ради этого дела. Стало быть, здесь можно получить больше прибыли, чем от молодого буяна Никулэеша. А то он, чего доброго, добившись своего, рассмеется потом ей в лицо. Будто она не знает, чем кончаются все эти страсти и безумства?

После нескольких привалов — в Снятине, Галиче и других местах — бабка Ирина отвела однажды житничера в угол и завела с ним долгий тайный разговор.

53

Ворничел — мелкий судейский чиновник.