Клад

– Ничего трудного, – заверил Миха. – Пустяки. Только я сегодня не совсем спокоен. Хочется иметь на своей стороне чистую душу.

– А я, учитель? – прошелестел никому словно не принадлежащий голос.

– Разумеется! – отмахнулся волшебник, не обернувшись к пустоте, где родился голос.

А Золотинка успела глянуть: ученик волшебника, и прежде не отличавшийся здоровым цветом лица, походил на какую-то сморщенную кислятину; в глазах его обнажилось нечто нутряное и потому подлинное. Но Золотинка не успела разобрать что.

– Значит, условие вот какое. Условие будет, – повторил Миха. – Что бы ни случилось во время волшебства, ты будешь желать мне удачи. Всей душой. От сердца.

– Это не трудно, – улыбнулась Золотинка.

– Совсем не трудно, – подтвердил Миха. Но не улыбнулся.

Неверное дыхание измученного ревностью Кудайки мало беспокоило теперь Золотинку. И это отнюдь не красящее девушку обстоятельство придется отметить. Неужели это нужно было ей для полноты торжества: изнемогающий душой, терзаемый завистью свидетель? Недолгий путь до расположенного здесь же, на Торговой площади, земства тем и заполнен был, что Кудайка поскакивал на своих раздерганных чувствах, несколько раз в течение самого короткого промежутка меняясь в лице и в повадке. То он шипел, издавая невразумительные звуки, и лебезящие, и угрожающие разом, то, неприступно помрачнев, намекал на некую роковую тайну, каковая (тайна) когда бы не известная твердость одного человека могла бы еще ой-ой как сказаться!… То принимался он восхвалять достоинства Михи Луня, а то и вовсе впадал в слабоумие и не стеснялся пороть напыщенную чепуху про чародейные глазки Золотинки, про коралловые губки и – особенно удачно! – белоснежные перси. На что Золотинка дико прыснула, зажавши сквозь платок рот, чтобы не оглушить смехом растерявшегося Кудайку.

Трудно ей было совладеть с собой, Кудайка со всеми его наивными заходцами вызывал у нее безудержное веселье. Она и пожалела бы измученного ревностью ученика, если бы знала, как это сделать, не расхохотавшись самым безобразным образом на втором слове.

Здание земства – нагромождение серых уступов под темными, совершенно черными на затененных скатах крышами – окружали со всех сторон низенькие лавки и клетушки; соломенные навесы лепились прямо к подножию мощных стен дикого камня. Земство высилось среди торговых рядов, как серый утес в пене взбаламученного моря; редкие, без порядка разбросанные там и сям полукруглые окна соответствовали в таком случае зияющим среди скал пещерам.

На ступенях главного входа перед зевом распахнутых дверей баламутились люди: стража держала толпу, которая целиком запрудила образованный лавками заулок. Неосторожно сунувшись в столпотворение, Кудай попятился, сердито глянул на спутницу и, дернув ее за руку, потащил в обход. Малоприметная дверца нашлась с восточной, накрытой тенью стороны земства. Они пустились в странствие по внутренним теснинам здания, однако, не заплутали, как можно было ожидать, а вышли в зал земского собрания, показавшийся после холодного мрака переходов особенно просторным.

На самом деле, это был не слишком удобный для общественных нужд покой: узкий и несоразмерно длинный. Покой представлял собой просто-напросто длинный приземистый свод. По сторонам его тянулись полукруглые проемы, устроенные в столь толстых стенах, что самых окон с того места, где вошла Золотинка, нельзя было видеть: уличный свет терялся в глубоких выемках, тогда как внутренность покоя, выбитые плиты пола меркли в слабых отсветах дня. Еще один свет сиял на западе, над головами собравшихся – круглое окно под вершиной свода. Косой столб солнечных лучей, задевая разноцветные шляпы и шапки густо стоящего народа, пробивал отсюда в правую стену, но и этого, прямого света не могло хватить на все длинное помещение – там, где вошла Золотинка, не расходился сумрак.

Дальний край покоя уже заполнился людьми и, надо сказать, что сто или сто пятьдесят, много двести человек составляли тут большую толпу, правда, не столь шумную как на улице. Ближе к противоположному от Золотинки, западному концу покоя низкие скамьи без спинок выгородили двойной квадрат, внутреннее пространство которого занимал широкий стол с орущим на нем младенцем. Приставленные к младенцу стражники (без мечей, но в железных латах) не препятствовали истцу в выражении естественных чувств, стражники, может быть, не без внутреннего удовлетворения позволяли младенцу и ручками, и ножками, и горлом выражать почтенному собранию сколь угодно громкое пренебрежение. Для простоты дела они извлекли истца из пеленок и уложили, как есть, на одеяльце.

На лавках в некотором удалении от стола расположились лучшие люди города: купцы, судовладельцы, состоятельные мастеровые. За спинами их теснился народ поплоше. Не трудно было заметить, впрочем, еще один, ничем не обозначенный, но отчетливый рубеж, разделивший собрание надвое и раздвинувший зрителей к противоположным стенам покоя: не занятой оказалась середина поперечных скамей, там пришлась разделяющая народ черта. Размежеванию простого народа в общем и целом соответствовало деление знати: золото и серебро, тускло блестящий атлас и парча, пудреные лица и обнаженные груди – все это сосредоточилось на двух раздельных балконах, воздвигнутых соответственно над правой и левой дверью в торце покоя.

Особенно не мудрствуя, Кудай нашел Золотинке место как раз напротив круглого окна и этих двух балконов, наполненных цветущей знатью, как тесно засаженные вазы. Он усадил ее на середину уставленной поперек покоя лавки, которую никто не решался занимать.

Скоро Золотинка перестала озираться и опустила глаза, убедившись, что сотенные толпы ей в переглядки не переглядеть – и справа, и слева на нее косились, на нее показывали, и справа, и слева делились пришедшими на ум соображениями. Золотинка, как и поднадоевший уже несколько младенец, сделалась предметом общественного внимания, ее принимали, по видимости, – и совершенно ошибочно! – за необходимую принадлежность будущего действа. Кудайка же удалился, не озаботившись рассеять возвысившийся с появлением Золотинки ропот.

Доставленная учеником волшебника девица – под намотанным на лицо платком ее, конечно же, не могли узнать – явилась новым предметом в продолжающихся уже без малого пять месяцев спорах, которые достигли такого накала, что все доводы были исчерпаны, никто никого не слушал, а говорить – говорили.

Прочно укоренившееся мнение обвиняло в младенце колобжегского епископа Кура Тутмана. Этого мнения держалась епископская прачка Купава, красивая статная девка с сочными губами, румянцем на щеках и на руках. То есть прачка утверждала, имея на то известные ей основания, что отец младенца Кур Тутман. Материнство Купавы при этом под сомнение не ставилось, обсуждалось отцовство, и частный этот вопрос неожиданно приобрел громкое общественное звучание.

Принявшая сторону Купавы паства вытурила епископа за городские ворота и долгое время препятствовала ему в попытках вернуться. Между тем народ, не без оснований ссылаясь на длительное отсутствие в городе духовного пастыря, требовал выборов нового епископа. Тем бы и кончилось к непоправимому ущербу для Кура Тутмана, если бы горожане сумели сговориться относительно нового избранника; пока же народ, полагая свое дело обеспеченным, препирался в бесплодных разногласиях, отвергнутый паствой Кур явил чудо в доказательство своей попранной правоты и общественное мнение раскололось. В то время как значительная часть горожан во главе с городским судьей Жекулой и владетелем Вьялицей утвердилась в мысли, что епископ Кур мученик веры, другая, не менее значительная и влиятельная часть, возглавляемая мастеровыми и купцами, по-прежнему настаивала на том, что Кур – исчадие ада. Весь город распался на два враждующих конца: курники и законники.

Курники требовали неделимости наследственных поместий с обязательной передачей недвижимого имущества в руки старшего сына, а при отсутствии сыновей дочери; поговаривали о том, чтобы безусловно запретить переход крестьян от одного владельца к другому и считали необходимым отменить ввозные пошлины на железо, шелк и пряности, при этом ввозные пошлины на зерно следовало повысить. Законники, в свою очередь, выдвинули собственные требования: полная отмена казенной монополии на соль, неприкосновенность беглых в городах, повышение ввозных пошлин на железо и все виды тканей, отмена ввозных пошлин на зерно и запрет торговли с возов.