Лист

Пусть вечер, как хирург угрюм, хромает вдоль застав, — моя звезда, ты — не горюй, гори, моя звезда!

Эхо

Солнце полное палило, пеленая цитрус. Нимфа Эхо полюбила юного Нарцисса. Кудри круглые. Красавец! Полюбила нимфа. Кончиков кудрей касалась, как преступник нимба. А Нарцисс у родника, вытянут, как пика, в отражение вникал собственное пылко. У Нарцисса отрешенье. От себя в ударе, целовал он отраженье, целовал и таял. Как обнять через полоску дивное созданье? Он страдал и не боролся со своим страданьем. — Я люблю тебя,—                     качал он головой курчавой. — Я люблю тебя! —                    кричала нимфа от печали. — Горе! — закричал он.                                  — Горе! нимфа повторила. Так и умер мальчик вскоре, в скорби испарился. Плачет нимфа и доныне. Родники, долины, птицы плачут, звери в норах, розы, кипарисы. Ведь не плачущих не много. Есть. Но единицы. С тех времен для тех, кто любит и кого бросают, запретили боги людям громкие признанья. Если невзначай польются слезы от предательств,— запретили боги людям громкие рыданья. Даже если под мечами — помни о молчанье. Ведь в любви от века к веку так. Такой порядок. Пусть не внемлет нимфа Эхо, пусть не повторяет.

Фонтан слез

Бахчисарай! Твой храбрый хан в одно мгновенье обесценил монеты римлян и армян и инструменты Авиценны. Он прибивал славян к столбу гвоздями белыми Дамаска. Отнюдь не мнительный Стамбул молился узкоглазой маске. Бахчисарай! Твой хан Гирей коварно и кроваво правил, менял внимательно гарем и слезы на металлы плавил. Все — мало. Только власть любил. Всех юношей страны для страху убить задумал —                  и убил; оставил евнухов и стражу. Под ритуальный лай муллы взлетали сабли ястребами, мигала кровь, как солнце мглы; младенцев сабли истребляли. Прошло еще двенадцать зим, двенадцать лун ушло в преданье. Хан постарел. Татарский Крым жирел оружьем и плодами. Прошло еще немало зла, хан правил пир в стеклянных залах, и к хану женщина пришла, она пришла                  и так сказала: — Тебя никто не мог любить, а я одна тебя любила, а надо было бы убить; прости меня, что не убила. Повелевал ты, но — аллах! — легко повелевать слезами, я много лет таила страх; я умираю,            и сказала. Она была бела, как бред, как струйка бедная.                   Не знали ни имени ее, ни лет; ее в гареме не назвали. Сам хан лекарствами поил… Мурзы мигали:              невозможно — старик наложницу любил, которую не знал на ложе. Она в субботу умерла. Приплыл ясак. Носили яства. Неслось на яликах «ура!», Задумчив был Гирей и ясен. Он слуг судил — не осудил. Молчали эшафоты Крыма. Наложниц не освободил, но и не пользовался ими. Он совершил обряды сам, сам в саван завернул, шатаясь, надгробный камень сам тесал, тесал, а евнухи шептались. Он положил под камень клад, и не было богаче клада, он вырезал на камне глаз, и слезы падали из глаза. — Аллах! — сказал он. — Больше звезд в моей судьбе уже не светит. Да буду я фонтаном слез! — Да будешь! — так аллах ответил… Когда узнал Бахчисарай, татары сети развивали. К утру утих собачий лай, все очаги разогревали.