Страница 2 из 49
— Знаешь, — сказала Тамара Игнатьевна, — тебе надо или отрастить волосы, или поменять весь гардероб.
Гутя сначала не поняла, о чем она, потом до нее дошло, она усмехнулась:
— Дешевле, конечно, отрастить волосы. Но я отрезала их не просто так.
Действительно, оставшись без мужа, Гутя вдруг почувствовала, что теперь для сына Петруши она не только мать, но и замена отца. Одна в двух лицах. А такому лицу не пристало прятаться в зарослях девственных волос, насмешливо объяснила она себе.
Гутя решила поменять весь гардероб, но потом. Пока эти брюки и свитер из прошлого оказались подходящими для нынешней жизни. Они не вступали в спор с новым обликом унисекс.
Еще кое-что удивляло ее в себе нынешней — страсть к кольцам. При Сергее она их не носила, только обручальное, хотя в шкатулке из золотисто-коричневого капокорня их накопилось немало. Туда сбросила свои кольца, давно не подходящие по размеру, бабушка. К ним в компанию попали и отвергнутые Полиной, Гутиной матерью, которая слишком трепетно относится ко всему, чем украшает себя. А также Гутины — купленные и подаренные. У всех этих колец было одно общее качество — металл. Женщины Борзовы признавали только серебряные кольца.
Но однажды, сама не зная почему — да мало ли мы делаем того, что кажется случайным, а на самом деле — по необъяснимой внутренней необходимости, — Гутя открыла шкатулку и высыпала на стол кольца. Она нанизала их на все пальцы и — странное дело — почувствовала, как тревога, не покидавшая ее, отступила.
Гутя покрутила перед собой руками, потом принялась медленно снимать, по одному, словно взвешивая собственные ощущения.
Тревога снова вернулась, когда она сняла последнее кольцо. «Однако», — удивилась Гутя. Теперь уже осознанно выбирала кольца, которые не станут спорить друг с другом. Она надела на оба безымянных пальца по крупному, из перевитых между собой гладких толстых серебряных нитей. Эти парные кольца похожи по структуре на парварду — восточную сладость, которую вместе с этими кольцами привез Сергей из Средней Азии, из Бухары.
На указательный палец левой руки она надела бабушкино, которое Тамара Игнатьевна купила на греческом острове Родос. Оно гладкое, с едва заметным рисунком — очертаниями острова. Указательный палец правой руки украсила похожим, тоже бабушкиным.
— Металлистка, — пробормотала она, но не сняла.
С тех пор без колец Гутя не выходила из дома — без них чувствовала себя раздетой. Они словно создавали защитное поле между ней и остальными.
На покатушки Гутя тоже не собиралась ехать без колец. Жаль, что пропал перстень с борзой, фамильный, его носил Сергей. Она бы его тоже надела на большой палец, не важно, что он мужской. Но он исчез после катастрофы.
Еще раз оглядев себя в зеркале, Гутя открыла галошницу. Ей в руки вывалился Петрушин медвежонок в красно-синих клетчатых штанишках. «Ага-а!» — обрадовалась она, все-таки научила сына убирать свои вещи. Правда, возникает вопрос: куда он их убирает? Но это — задача следующего этапа в воспитании, они пройдут его вместе.
Гутя вызволила полосатого заложника порядка из темноты, остро пахнущей кожей ботинок, теплой затхлостью стелек, сладковатой отдушкой турецкого сапожного крема. Усадила на верхнюю полку стеллажа, рядом с телефоном. Когда сын с Тамарой Игнатьевной вернутся из Москвы, мишка первым встретит его.
Петруша вместе с бабушкой — Тамара Игнатьевна вообще-то ее бабушка, а Петруше приходится прабабушкой — уехал в Москву на неделю. Там живет Полина, Гутина мать и, стало быть, Петрушина бабушка. Но в их семье мужчины не держатся, поэтому нарушен, как говорит Тамара Игнатьевна, функциональный расклад. Сама Гутя называет мать Полиной — между ними разница ровно в девятнадцать лет. Полиной называет ее и Петруша, потому что даже ему ясно, что никакая она не бабушка. Гутя редко называет бабушкой Тамару Игнатьевну, а вот так, как Петруша, ее никто не зовет — праба.
На самом деле это правда — мужчины у Борзовых не задерживаются. Никто ни с кем не разводится — они или погибают, или умирают раньше времени, в общем, покидают этот мир, не насладившись им сполна или до конца. У кого как получится.
Гутин дедушка ушел, когда ее еще не было на свете. Говорят, кто-то напал на него поздно вечером, ударил по голове и сорвал бобровую шапку. В те годы в Вятке это был прибыльный промысел.
Муж Полины, а значит, Гутин отец, служил в ракетных войсках, облучился на учениях и умер, она его почти не помнит.
Муж самой Гути разбился на снегоходе, который ему предложили протестировать для рекламы в местной газете. Он не был журналистом, но его знакомые — а их у него полгорода, знали Серегу Михеева как самого настоящего экстремала. Он ничего не боялся — мог оседлать и укротить любую технику. Он знал о машинах все еще до того, как закончил автодорожный институт. По звуку, по стуку или, как он говорил, по жаркому шепоту в ушко определял, чего хочет машина.
Гутя зашнуровала высокие ботинки, застегнула молнию пуховой куртки, посмотрела на себя в зеркало в последний раз, взяла ключи от «шестерки» и вышла.
Машины медленно тащились по обледенелой дороге. В глаза лезли рекламные щиты, растяжки, которые она не читала раньше — на другой скорости они мелькают, сливаясь в неряшливое цветовое пятно. Они зазывали купить, попробовать, поехать. Они забивали цвета светофоров, давно не мытых. Засмотревшись, Гутя едва не тюкнулась бампером в задок грузовика — он резко затормозил на перекрестке, — выругалась и уставилась на рекламу, которую он катал на себе. Внезапно во рту стало так горько, что Гутя поморщилась и торопливо проглотила слюну.
«Снегоход «Лайф», — читала она. — Выбери его — только он обещает радость жизни!»
Эта фраза, составленная из букв, слившихся в высокую волну, нависала над желто-красной машиной с седоком в костюме тех же цветов, что и снегоход. А под ней, почти у кромки задней стенки кузова, лежал другой снегоход, черно-синий, поверженный. «Кейв», написано на его борту. Из-под погибшего снегохода высовывалась рука. Гутя впилась глазами, не в силах поверить. То, что она увидела на безымянном пальце, она узнала бы всегда и везде.
В спину сигналили. Ей было плевать, она не могла отвести взгляд от руки… Сергея. Этот перстень-печатка с борзой — единственный в мире. Он даже не из прошлого, он из позапозапрошлого века. Первым его надел муж Августы, от которой перешло к ней странное для нынешнего времени имя. Оно передавалось по женской линии через два поколения в третье. Вместе с ним переходил и перстень — мужу каждой Августы. Было еще одно условие рода — фамилия Борзова не должна меняться ни на какую другую.
Гутя хотела нарушить традицию, но Тамара Игнатьевна предупредила: перемена фамилии заметно меняет человека и его жизнь.
— Если ты Богачева, а станешь Бедняковой, сразу почувствуешь себя другой. Августа Михеева? — Она пожимала плечами. — Это не ты… Твое имя из прошлого… Фамилия из настоящего? Гороховый суп из пакета, вот что это.
Действительно, фамилия Борзова — привет от предков, которые держали псовую охоту, первой хозяйкой которой была женщина, Августа. Никто не знает, почему она, а не ее муж, так любила охотиться с борзыми — «травила», если употребить специальный термин, волков, лисиц, зайцев. Ей не нужны были ружья, собаки хорошо делали свое дело и по черной, осенней тропе, и по белой, зимней. От прошлого в их роду осталась команда «Дбруц!», дошедшая до нынешних времен. Это слово Гутя узнала от Тамары Игнатьевны в детстве. Оно означало: «Ешь!» Уже потом она узнала, что это термин борзятников, таким словом они приглашали своих собак откушать после удачной охоты.
И еще от прежней жизни остался этот перстень, который Сергей так любил.
В спину сигналили, теперь она слышала позади себя хор истошных звуков: клаксоны ныли, пели, крякали. Гутя смотрела, как удаляется от нее задок грузовика. Черт побери, о чем она думает? Номер, номер грузовика! Вот что должно взволновать ее. А он уехал!