Зороастр

В этот вечер ей показалось, то Дарий молчаливее, чем всегда, и что смуглое лицо его немного побледнело. Вид его был утомленный, как после тяжелой борьбы, и Негушта вдруг оборвала свою речь, ожидая не скажет ли ей царь чего-нибудь.

Молчание нарушалось только плеском маленького фонтана и тихим, мягким журчаньем крошечных струй, колыхавшихся у края водоема.

— Знаешь ли, Негушта, — сказал, наконец, Дарий усталым голосом, — что я совершаю теперь одно из худших дел во всей своей жизни?

Негушта вздрогнула, и тени на лице ее потемнели.

— Скажи лучше, самое доброе дело, какое ты когда-либо совершал, — прошептала она.

— Это не злое дело, а безрассудное, — сказал царь, опершись на руку подбородком и наклонившись вперед. — Я лучше хотел бы, чтоб оно было безрассудное, лишь бы не злое, но я боюсь, что оно и безрассудно, и зло.

Негушта легко могла предугадать, что скажет ей царь. Она знала, что от нее зависит переменить разговор, засмеяться или прервать царя, но она этого не сделала. Она почувствовала страстное желание услышать от него, что он ее любит. Что могло быть в этом дурного? Он был так честен и добр, что всегда остался бы для нее только другом, и никем иным. Он был царь мира; если б он не был милостив и прямодушен, то одно только его слово — и имя Зороастра сделалось бы лишь воспоминанием об умершем, еще слово — и Негушта стала бы женою царя. Он был царь земли, его тень была для людей жизнью и смертью, его малейшее желание — законом, приводимым в исполнение сотнями тысяч воинов. Между ним и его желаниями не стояло ничего, — ничего, кроме врожденной правды и справедливости, в которые он так царственно верил, Негушта чувствовала, что может положиться на него, и жаждала из простого любопытства, как ей казалось, услышать его слово любви. Ей казалось, и она сама не знала, почему, что так сладко подчинить своей воле этого могущественного повелителя, сознавать, что в ее власти запретить или позволить говорить тому, кому все повиновались и кого все боялись не меньше самой смерти.

Она спокойно взглянула на него, отвечая:

— Как может быть дурно или безрассудно с твоей стороны делать других счастливыми?

— Это кажется невероятным, а, между тем, вся сила моего разума говорит мне, что это так, — серьезно возразил Дарий. — Вот я сижу с тобой, день за днем, обольщая себя мыслью, что помогаю тебе приятно проводить время, пока…

— Ты ничуть не обольщаешься, — мягко прервала его Негушта. Почему-то ей не хотелось, чтоб он произнес имя Зороастра. — Я не могу выразить тебе, как я благодарна…

— Я должен быть благодарен, — перебил ее в свою очередь царь. — Я должен быть благодарен за то, что ты позволяешь мне каждый день видеть тебя, за то, что ты беседуешь со мной и кажешься довольной, когда я прихожу… — Он запнулся.

— Что ж в этом дурного и безрассудного? — спросила Негушта и с улыбкой взглянула ему в лицо.

— Это хуже, чем мне хотелось бы думать, — ответил царь. — Ты говоришь, что время проходит приятно для тебя. Неужели ты думаешь, что для меня оно проходит менее приятно? — Его голос понизился, и он продолжал глубоким, нежным тоном: — Я сижу здесь день за днем, и день за днем я люблю тебя все больше и больше. Я люблю тебя, что пользы скрывать это, если б я и мог это скрыть? Ты знаешь это. Быть может, ты жалеешь меня, хотя и не любишь. Ты жалеешь меня, меня, держащего всю землю под ногами своими.

Он вдруг остановился.

— Я, право, желала бы, чтоб ты не любил меня, — серьезно сказала Негушта. Она опустила голову. Слова царя доставляли ей несказанное наслаждение, и она боялась, как бы взор ее не выдал ее чувств.

— Это все равно, что желать, чтоб пажити не горели, когда солнце опаляет их и нет дождя, — ответил он с мимолетною горечью. — Я рад уже тому, что моя любовь не оскорбляет тебя, что ты согласна считать меня другом…

— Согласна! Да я не знаю почти ничего сладостней твоей дружбы! — воскликнула царевна. Глаза Дария сверкнули мрачным пламенем.

— Почти! Да, поистине, моя дружба и любовь другого, сладостней этого нет ничего! Чем была бы моя дружба без его любви? Клянусь Ормуздом, я хотел бы, чтоб это была моя любовь, а его дружба! Я хотел бы, чтоб Зороастр был царем, а я Зороастром, слугою царя! Я отдал бы всю Персию и Мидию, Вавилон и Египет, чтоб услышать, как твой сладкий голос сказал бы мне: «Дарий, я люблю тебя!» Я отдал бы правую руку свою, вырвал бы сердце из груди, вынул бы душу из тела, отдал бы жизнь и всю силу свою, славу и царство свое, чтоб услышать из уст твоих: «Приди, мой возлюбленный, обними меня!» Ты не знаешь, что такое моя любовь, не знаешь, что выше небес поднимается ее поклонение тебе, что полнота ее не вмещается в пределах земли, что она глубже пучин морских по своей неизменности, что она вечно будет жить для тебя.

Царевна жалела в душе, что допустила это признание, но ни за что в мире не отдала бы она теперь услышанных ею слов. Она прикрыла глаза рукой и безмолвствовала, — ей нечего было сказать. Какое-то незнакомое волнение овладело ею и сомкнуло ей уста.

— Ты молчишь, — продолжал царь. — Ты права. Что можешь ответить мне? Мой голос звучит подобно бреду сумасшедшего, прикованного к цепи, которой он не может порвать. Все, все принадлежит мне, одного только нет у меня — твоей любви, которую ты отдала другому. О, если б я имел ее! Если б я обладал твоею любовью, я почувствовал, бы в себе силу превзойти своими подвигами все дела людские. Кто этот человек, которого ты любишь? Начальник крепости? Воин? За то, что ты так почтила его и вознесла на престол своего сердца, я тоже почту его и вознесу над всеми людьми, и весь народ преклонится перед ним. Я издам повеление, чтоб ему молились, как Богу, — этому человеку, которого любовь твоя сделала Богом. Я воздвигну вам обоим величественный храм и войду в него со всем своим народом, и паду ниц перед тобою, и буду поклоняться тебе. Пусть тот, кого ты любишь, просит у меня, и чего бы ни попросил он, я дам тебе и ему. В целом мире не останется, ничего, чего ты могла бы пожелать, я все отдам тебе. Разве я не царь всей земли, не царь всего живущего, кроме тебя?

Дарий, внезапно поднявшись со скамьи, стал ходить взад и вперед по мраморным плитам. Царевна все еще молчала, подавленная и устрашенная его словами, которые в его власти было исполнить все до одного, если б он только захотел. Вдруг он остановился перед нею.

— Не правду ли я сказал, что моя речь — бред сумасшедшего, что я говорю, как безумец, лишенный всякого смысла? Что могу я дать тебе, чего бы у тебя не было? Что могу я придумать для тебя, в чем бы ты имела нужду? Разве нет у вас обоих всего, всего того, что вмещает в себе земля для смертных? Разве ты не любишь и не любима взаимно? Разве ты не обладаешь всем, решительно всем, на свете? Ах! горе мне, что я властелин народов, а, между тем, не могу зачерпнуть ни одной капли из родника блаженства для утоления жажды, снедающей мою истерзанную душу! Горе мне, что я правлю всею вселенной и попираю всю землю ногами своими, а не могу иметь того, что только и есть совершенного на земле! Горе мне, Негушта, что ты жестоко похитила мир души моей и что я не могу вновь обрести его, и никогда не обрету его!

Могучий, смуглый перс стоял, ломая руки; его лицо было бледно, черные глаза пламенели безумным огнем. Негушта не смела взглянуть на бурю, которую сама вызвала; трепеща всем телом и поникнув головой она прижала руки к груди.

— Нет, ты права! — воскликнул он с горечью. — Не отвечай мне ничего, потому что у тебя не может найтись для меня ответа! Твоя ли вина, что я безумен? Ты ли сделала то, что я так люблю тебя? Я увидел тебя один краткий миг, и полюбил тебя, и люблю, и буду любить, пока небеса не низвергнутся, пока смерть не занесет в свой свиток имена всех человеческих существ! Ничего, ничего не можешь ты сказать или сделать! Это не твоя вина, не твой грех. Но из-за тебя и через тебя я погибаю… я сломлен, как дерево во время бури, опален и истощен, как зверь, умирающий под солнцем пустыни. Из-за тебя, и ради тебя, и через тебя я навеки уничтожен и осужден безнадежно томиться в адской темнице своего жалкого величия, в нёобъятной бездне безысходного отчаяния!