Десять «за»… (ЛП)

Это означает, что он ждет от нее каких-то вольностей? Даже не попросив ее руки?

Да нет же, не может этого быть. Возможно, он и граф, привыкший, что все подчиняются любым его приказам, но ведь не думает же он, что имеет право скомпрометировать достойную молодую леди!

— Лорд Ньюбури, — произнесла она, стараясь говорить как можно более сурово, — отпустите меня. Немедленно.

Но он только улыбнулся и снова попытался ее поцеловать.

От него пахло рыбой, ладони у него были огромные и влажные, — вынести это было выше ее сил. Все шло совершенно не так, как должно бы. Не то, чтобы она ждала какой-нибудь романтики, или там истинной любви, или… господи, да она и сама толком не знала, чего она ожидала. Но уж точно не такого! Не с этим ужасным стариком и не в темном углу в чужом доме.

ЭТО не может стать ее жизнью. Вот просто не может и все.

Она не знала, откуда у нее взялись силы, граф весил стоунов двадцать[5], не меньше. Но ей удалось упереться в него обеими руками и что есть мочи оттолкнуть.

Он пошатнулся, шагнул назад, споткнулся о столик и выругался, чуть не потеряв равновесие. Аннабель как раз хватило времени, чтобы подхватить юбки и броситься бежать. Понятия не имея, гонится ли за ней лорд Ньюбури, она не останавливалась и не оглядывалась, пока не проскочила через двойные французские двери и не оказалась на улице, похоже, в боковом саду.

Она оперлась спиной о каменную кладку здания и попыталась отдышаться. Сердце у нее бешено колотилось, а кожа блестела от пота. Снаружи было прохладно, она поежилась.

Она чувствовала себя вывалянной в грязи. Не в душе. Лорд Ньюбури не мог заставить ее сомневаться в собственных достоинствах и душевных качествах. Грязь словно бы покрыла ее кожу, везде, где он к ней прикасался…

Ей хотелось принять ванну. Хотелось взять мочалку, большущий кусок мыла и стереть с себя все воспоминания о нем. Даже сейчас на правой груди, там, где он схватил ее, присутствовало некое странное ощущение. Не боль, нет. Просто что-то было не так. И во всем теле тоже. Ничего не болело. Однако… присутствовало какое-то необъяснимое чувство… неправильности.

Вдалеке, в саду, позади дома горели факелы, а здесь было почти темно. Эта часть сада явно не предназначалась для посетителей. Совершенно очевидно, она не должна здесь находиться. Но Аннабель просто не могла заставить себя вернуться в бальный зал. Не сейчас.

Посреди лужайки виднелась каменная скамья, Аннабель сделала несколько шагов и плюхнулась на нее, разрешив себе при приземлении издать громкое «Ууууф!». Совершенно неженственный звук и совершенно неизящное движение. В Лондоне она не могла себе их позволить.

А в Глостершире, играя с братьями и сестрами, она проделывала нечто подобное постоянно.

Она скучала по дому. Скучала по собственной кровати, по своей собаке и по кухаркиным сливовым пирогам.

Она скучала по маме, безумно скучала по отцу, а больше всего скучала по твердой почве под ногами. В Глостершире она точно знала, кто она такая. И знала, чего от нее ждут. И чего ждать от окружающих.

Неужели, желая понимать, что же она делает, она просит слишком многого? Разве это такое уж безумное требование?

Она взглянула вверх, стараясь найти знакомые созвездия. Но из окон лился слишком яркий свет, и он мешал разглядеть ночное небо, однако отдельные звездочки все же мигали то там, то сям.

«Чтобы сиять, им приходится продираться сквозь грязный воздух, — подумала Аннабель. — Свет и блеск — вот что его загрязняет».

Почему-то это тоже показалось ей ужасно неправильным.

— Пять минут, — громко произнесла она. Через пять минут она вернется в бальный зал. Через пять минут она вернет себе душевное равновесие. Через пять минут она снова сможет прилепить на лицо улыбку и приседать в реверансе перед человеком, который только что фактически напал на нее.

Через пять минут она снова скажет себе, что может выйти за него замуж.

А если повезет, то через десять минут ей даже удастся в это поверить.

Но сейчас она еще целых четыре минуты будет сама собой.

У нее имеется целых четыре минуты.

…А может быть, и нет.

Слуха Аннабель коснулся тихий шепот, она нахмурилась, обернулась и посмотрела в направлении дома. И увидела, как из французских дверей торопливо вышли двое, мужчина и женщина, судя по силуэтам. Она мысленно застонала. Они наверняка выскользнули из дома для тайного свидания. Другого объяснения просто и быть не может. Раз они стремятся в эту часть сада и выбрали эту дверь, значит, они пытаются избежать посторонних взглядов.

Аннабель вовсе не хотелось все им испортить.

Она вскочила, собираясь вернуться в дом каким-нибудь другим путем, но парочка стремительно приближалась, и у девушки не осталось выбора, как только отойти подальше в тень. Она двигалась очень быстро, не бегом, нет, но, несомненно, быстрее, чем просто шагом. И вскоре оказалась у живой изгороди, явно обозначавшей границы владения. Мысль прятаться в кустах ежевики ей не очень-то улыбалась, поэтому Аннабель свернула налево, где в изгороди виднелся просвет, по всей видимости, ведущий на вересковую пустошь.

Пустошь. Огромное, восхитительное, величественное пространство, где все совершенно непохоже на Лондон.

Определенно, она не должна здесь находиться. Определенно-преопределенно, нет. Луиза пришла бы в ужас. Дедушка был бы в ярости. А бабушка…

Ну, положим, бабушка, скорее всего, рассмеялась бы, но Аннабель уже давно поняла, что ей не следует строить свои суждения о морали, исходя из бабушкиного поведения.

Она задумалась, можно ли найти другой путь с пустоши на лужайку Троубриджей. В конце концов, владения у них большие, наверняка в живой изгороди множество проходов. Но пока…

Она посмотрела на лежащее перед ней открытое пространство. Как удивительно, что столь дикий уголок находится так близко от города! Здесь все казалось мрачным и полным жизни, воздух же был неимоверно свежим, она даже не представляла, насколько соскучилась по этой свежести. И дело не только в чистоте — она знала, что ей не хватает чистого воздуха с первого же глотка мутного тумана, который в Лондоне почему-то считался пригодным для дыхания. Здесь в самой атмосфере чувствовалась какая-то изюминка, что-то прохладное и пряное. От каждого вдоха ее легкие словно покалывало.

Просто рай.

Она подняла голову, решив, что, возможно, здесь звезды будут сиять ярче. Не сияли. По крайней мере, не намного ярче, но она все равно замерла с поднятым к небу лицом, а потом медленно побрела прочь от дома, зачарованно глядя на узкий серп, пьяно повисший над кронами деревьев.

Такая ночь просто обязана быть волшебной. И была бы, если бы ее не принялся лапать человек, вполне годящийся ей в деды. Была бы, если бы ей разрешили надеть красное платье. Оно подошло бы к цвету ее лица гораздо больше, чем эта бледная пародия на розовый.

Ночь была бы волшебной, если бы ветер дул в ритме вальса, если бы шорох листьев превратился в щелканье кастаньет, а где-то в тумане ее ожидал бы прекрасный принц.

Конечно, никакого тумана не было, но ведь и принца тоже! Только жуткий старик, желающий делать с ней ужасные вещи. И ведь наступит время, когда ей, в конечном счете, придется их все позволить.

Ее целовали трижды в жизни. Первым был Джонни Метэм. Теперь он настаивает, чтобы его звали Джон, но когда он клюнул ее губами в губы, ему было не больше восьми — Джонни, да и только.

Вторым был Лоренс Фенстон. Он украл у нее поцелуй три года назад, у майского костра. Было темно, и кто-то подлил ром в обе чаши с пуншем, так что вся деревня сошла с ума. Аннабель тогда удивилась, но не рассердилась. По правде говоря, когда он попытался просунуть язык ей в рот, она просто расхохоталась.

Аннабель решила, что это всего лишь ужасно смешно.

Лоренсу ее смех явно не понравился, и он гордо удалился, по всей видимости, слишком уязвленный, чтобы продолжать. После этого он целый год с ней не разговаривал, пока не приехал из Бристоля с вечно краснеющей невестой — худенькой и совершенно безмозглой блондинкой. Полной противоположностью Аннабель, которая с облегчением поняла, что ее это ничуть не волнует.

5

около 127 кг, прим. пер.