Солдаты мира

…Одним словом, перед изумленным Димой Семаков прокрутил тридцать «солнц», спрыгнул и, растирая мозоли на ладонях, сказал, глядя под ноги, в опилки:

— Еще? Или достаточно? Вас этому в училище, конечно, учили?

«НЕ ВЛЕЗАЙ. УБЬЕТ».

Дима смотрел на табличку с черепом. В решительности Семакову он не мог отказать. Если дело касается личного риска, необходимости решиться на что-нибудь серьезное, капитан, конечно, не промедлит, не станет раздумывать.

Диме рассказали про одну из командировок Семакова.

Было это в январе, мороз. Картер машины пробило. Семаков отправил водителя в ближнее — в десяти километрах — село. Сам пошел в полк за помощью. До полка — шестьдесят километров.

Назад Семаков приехал на автотягаче. Очень долго искал по всему селу отогреваемого хлебосольными хозяевами водителя. И тут же отвез его на гауптвахту с запиской «За недобросовестное отношение к вверенной боевой технике».

«НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЕТ».

— Ерунда, — махнул рукой Климов, видя, что табличку с предупреждением рассматривает и лейтенант. — Это пишут для коз, чтобы траву не щипали под ЛЭП. Это табличка для лета.

— Твоими бы устами мед пить, — ответил лейтенант.

Над Семаковым оставались только остроконечная верхушка ствола и два грозозащитных троса сверху. Капитан медленно двинулся по горизонтальной балке траверсы к проводам. Шел он спокойно, держась одной рукой за решетку. По крайней мере снизу казалось, что спокойно.

— До провода далеко, — крикнул он вниз. — Далеко, говорю.

— Ему страшно, — сказал Климов. — Всего-то метра полтора, не больше, — а боится.

— Отойдите левее, — командовал с вершины опоры Семаков. — Еще левее! Еще! Так!

Криком он себя, кажется, взбадривал.

Державшие растянутые купола сразу догадались, что случится.

Семаков храбро оттолкнулся, прыгнул далеко, как и следовало — подальше от изоляторов, но не учел, что прыгает под углом. Левая рука сорвалась, его швырнуло, когда он коснулся провода, он не успел уцепиться и, переворачиваясь в воздухе, неуклюже полетел вниз.

— Лейтенант, дайте нож, — протянул руку Климов.

Дима держал нож рукояткой вперед. Он его не отдавал. Климов взял сам, а Дима был занят капитаном.

Семаков, разбросав ноги, шарил в снегу в поисках шапки. Слепыми глазами смотрел он на окружавших его солдат, наверняка не различая их лиц.

Ризо принес шапку. Продолжая шарить в снегу, Семаков не сопротивлялся, но и не помогал, когда Ризо с Димой стали поднимать его. Постепенно взгляд капитана прояснился.

— Поликарпов, — спросил он негромко, — держишься?

— Держусь, — опрокинутым голосом ответил тот.

— Подержись еще немножко, сынок, я сейчас… — он обвел солдат белыми глазами. — Гвардейцы, разведчики, неужели не вызволим товарища?

— Товарищ гвардии капитан, — сказал Ризо, — я его руками поймаю. Честное слово!

— Эй, внизу! — крикнул Климов. Лезвие в его руке сверкало. — Уснули, дьяволы?

— Черт! — только сейчас увидел сержанта Дима.

Снова торопливо растянули купола. Климов сверху командовал, подражая капитану.

— Меня ударило! — сказал капитан. — Я почувствовал, как меня током ударило… — Он освободился от поддерживавших его рук, досадуя на свою неловкость, и вдруг увидел кого-то на опоре. — Кто полез! Кто разрешил!

Но не звенел металлом его голос.

Он смотрел вместе со всеми на карабкавшегося по опоре Климова. Капитана качнуло, он ухватился за Димин локоть и смущенно шепнул:

— Знаешь, Дима, как страшно…

И оттого, быть может, что Семаков в первый раз назвал его по имени, или оттого, что пришлось ему впервые помогать капитану в минуту слабости, или оттого, что так неожиданно оказались они в одинаковом положении, его внезапно впервые в жизни захлестнуло чувство вины — за непонятливость, за детское злословие, даже за то, что так у него все просто в отличие от этого немолодого уже человека, за выкрики свои дурацкие на разборе капитанской разработки, за то, что он, по правде говоря, в подметки не годится Семакову, двадцать лет без страха и упрека вкалывающему не где-нибудь, а в ВДВ!

— Климов — парень ловкий, — только и сказал Дима.

— Если бы… — ответил капитан, продолжая держаться за его локоть.

Провод лязгнул; так лязгает срывающаяся троллейбусная штанга.

— Ах, молодец, — выдохнул Ризо, — ах, какой молодец!

Диме сдавило грудь: показалось, что провод рвется.

Прыгал Климов хорошо, иногда, на спор, даже через грузовик, но этот прыжок останется в памяти — такой он был безукоризненно расчетливый и оттого необычайно красивый.

Он довольно долго раскачивался, лезвие, зажатое в зубах, вспыхивало на солнце. Затем, обхватив провод ногами, как делал он не раз на занятиях, когда преодолевал по натянутому тросу ров или речку, Климов пополз к Поликарпову.

Стоявшие внизу умели делать то, что делал сейчас Климов, и, быть может, не хуже, но на проводе высоковольтной линии не приходилось бывать никому. И вряд ли придется до конца службы…

Машины все не было. Они сидели, прижавшись друг к другу спинами, поместив в центре спящего Поликарпова и Климова с сигаретой.

У Климова все тело ныло от боли и усталости; казалось, ему вывихнули суставы и долго били; ныли каждая мышца, скулы, даже десны, а зубы так и не разжимались, будто в них осталось зажатым лезвие ножа. Климов хотел уснуть, но не смог, его продолжала бить противная, сотрясающая плечи дрожь. Только теперь он начал осознавать подробности, в сравнении с которыми страх перед четвертым парашютным прыжком показался ему смешным.

Он вспомнил, как быстро, уже метров через десять, отказались слушаться руки и как невыносимо тяжело стало продвигаться по проводу к Поликарпову. Руки одеревенели, может, их даже свело судорогой. Последние метры он преодолевал, уже ничего не соображая. Ничего он не чувствовал и не понимал тогда, когда резал стропу, стянувшую ноги Поликарпова, и когда падал куда-то, с трудом сумев разжать ноги и оторвать от провода руку (в правой был нож), и когда потом его тормошили, тискали, обнимали, хлопали по спине, по плечам, а он зло отбивался, хотел бежать куда-то, пока не раздался сразу отрезвивший всех голос Семакова:

— Собрать парашюты! К месту сбора! Бегом марш!

И все побежали, и он побежал, забросив сумку за спину, побежал, спотыкаясь, волоча ноги по ставшему таким глубоким тяжелым снегу, а рожок автомата больно врезался в ребра, и не было сил его сдвинуть, поправить; он бежал, видя впереди чью-то брезентовую сумку… У санитарной машины он черпал из зеленого термоса кружками безвкусную, неосязаемую — словно глотал воздух — воду, пока кружку не отобрали, едва не вырвали. Его бил озноб, сначала мелко, затем все сильнее и сильнее.

Им троим — Семакову, ему и Поликарпову — предложили места в санитарной машине, но они с Поликарповым, не сговариваясь, отказались. Семаков же уехал в полк докладывать о случившемся.

«Санитарка» долго еще была видна, а когда исчезла из виду вовсе, оказалось, что спустились сумерки. Далеко в деревне зажглось электричество. Заснеженное поле, посреди которого оставили их, было сначала густо-синим, потом окрасилось в унылый мышиный цвет, небо позеленело, и в нем появились первые звезды. Солдаты остались одни в поле, через которое шагали черные опоры ЛЭП.

Возбуждение утихло, разговоры остыли. Разведчики подняли воротники курток, завязали наушники. Автоматы были давно уже зачехлены.

— Да, — сказал, качая головой, Дима, — вот как вышло.

— А что вы переживаете! Все нормально, — успокоил его Климов. Спичка в руках его дрожала, когда он прикуривал.

— Я не о том, — Дима глядел на далекие электрические огоньки в деревне. — Все это чепуха. Я о другом… — Он долго молчал и, как всегда в безделье, долбил лунку носком сапога. — Нет, честное слово, — сказал он, — я не знаю… Серьезно, не знаю, каждый ли сумел бы вот так. Как ты.