Страна Изобилия

Ему, городскому мальчишке, казалось, что тут все просто. Он работал в Собинке, ткацком городке километрах в ста от Москвы по владимирскому направлению. Работа бухгалтера, на которую он устроился до того, как получить назначение и Госкомитет по труду, не особенно напрягала его умственные способности. Он много времени проводил, уставившись в окно на заросли пыльного иван-чая, кивавшего головками вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз в жарком августовском оцепенении. Когда удавалось, он тайком звонил своей невесте, оставшейся в городе. “Я собираюсь после экзаменов родителей навестить, — сказала она. — Хочешь, приезжай за мной в деревню в эти выходные. Тебе уже пора с ними познакомиться. Им любопытно, кто их будущий зять. Я тебя еще порасхваливаю до твоего приезда…” В субботу утром он собрал сумку, надел свой лучший костюм — черный в полоску, пошитый из тонкого сукна, почти как в Англии, — который, по его мнению, придавал ему преуспевающий вид, особенно в комплекте с темной рубашкой. Да, в нем он и вправду становился похож на человека, уверенно шагающего по жизни. Его светлые волосы, густые, как баранья шерсть, курчавились у висков, а лицом он напоминал бы молодого боксера, если бы не узкий подбородок. И нос. Он аккуратно расправил воротничок рубашки на лацканах пиджака. На палец он надел дедово золотое кольцо. Потом взял клочок бумаги, на котором записал название деревни, и отправился на железнодорожную станцию.

Кассиру в окошке пришлось поискать название в справочнике. Нет, сказал он, туда электрички не ходят. Он развернул потрепанную карту района.

— Место, куда вам нужно, где-то вот здесь, — сказал он и пальцем очертил на удивление большое пустое пространство между двумя железнодорожными ветками, лучами выходящими из Москвы. — Лучше всего вам взять билет до Александровска, а оттуда уж автобусом.

В Александровске он отыскал автобусную станцию в конце улицы, застроенной оштукатуренными домиками, покосившимися от времени.

— Вам куда? — спросила девушка в будке и подозвала водителя стоящего в тени автобуса.

Услышав название деревни, он засмеялся, показав редкие зубы.

— Так вот тебе куда надо? Тогда автобуса долго ждать придется. Дороги-то там нету.

— Что значит, нету дороги? — сказал Эмиль.

— Извиняюсь, — осклабился водитель. — Нету, и все. Местность там довольно болотистая, дорога только одна — тропинка поверху плотины. Там разве на тракторе можно проехать, а так больше ни на чем.

— Что за глупости, — сказал Эмиль. — Отсюда до Москвы на электричке всего полчаса. Это же практически пригород.

— Ну и что с того? — ответил водитель.

Он высадил Эмиля на повороте, где щебеночная дорога сворачивала направо и начиналась тропинка в поле.

— Видал? — Он указал на две неровных колеи от колес, уходящие в зеленую даль. — Вот ее и держись. Тут километров девять-десять.

Автобус, дребезжа, покатил дальше.

Эмиль вскинул сумку на плечо и пустился в путь. Во время дождя колеи, видимо, превращались в глубокие колодцы грязи. Сейчас они были заполнены сухой белой пылью, которая облачком вздымалась под его ногами и оседала, словно пудра, на высокую траву. Было очень тихо. Он слышал только, как шуршит по ногам трава. Ни единого человеческого звука. Ни обрывка разговора в воздухе, ни шума мотора вдали, ни рева самолета в небе. Ни малейших признаков Москвы, которая была так близко, прямо за горизонтом — казалось, до нее вполне может быть несколько сотен или тысяч километров. Внезапно показалось, что ее вообще не существует. По мере того как его уши привыкали к тишине, объявлялись новые звуки. В траве стрекотали невидимые насекомые. Когда он опускал ногу, насекомые поблизости замолкали, словно к каждой ноге у него было приделано специальное устройство, но стоило ему пройти, как они заводились снова. В воздухе порхали обрывки птичьих песен, нарушая законы акустики. Он понятия не имел, как называются эти носящиеся туда-сюда птицы, но полагал, что это, наверное, те, которые в поэзии зовутся жаворонками или дроздами. Еще стояла жара. Ох, какая жара. Воздух был раскален. Небо над ним раскинулось синим куполом, до того темным, до того металлическим на вид, что казалось, в него можно ударить, как в гонг. Солнце палило прямо над головой, явно застыв на месте. Сияние его было таким белым, что кучки деревьев, время от времени попадавшиеся по дороге, стояли в лужицах теней, по контрасту сине-зеленых. По волосам Эмиля струйкой стекал на воротник пот. Откуда-то явившаяся парочка мух решила составить ему компанию и не отставала, описывая над его головой жужжащие круги.

Сельскую местность он прежде видел лишь из окна поезда. Вблизи все оказалось не так. Тропинка шла по низкой насыпи, высотой всего около метра, а слева и справа простиралась ширь, переходящая в огромное небо над головой. По левую руку было небольшое возвышение, там заслоняла горизонт лесополоса, но холмом это было не назвать, просто морщинка на лице земли. В полях, которые пересекала насыпь, росли хлеба, от них шел жаркий соломенный запах. Кое-где пшеница стояла, вытянувшись по стойке “смирно”, плотной Массой. В других местах она клонилась, словно потоптанная или смятая налетевшими ураганами местного значения. Правда, впереди по ходу она делалась все более редкой, чахлой, к зрелой желтизне все больше и больше примешивалась зелень, похожая на зелень травы вдоль насыпи, только ярче. По сути, она была слишком яркая, приближалась по цвету к нездоровой яркости зеленой тины на застоявшейся воде пруда. А после пересекавших гать под прямым углом пары насыпей, между которыми проходила неровная сточная канава, хлеба закончились, все заполонила собой яркая, тошнотворная зелень, посверкивавшая на с виду нетвердой, как желе, почве. Лужи растекались, соединялись, образуя полотнища мелководья, в которых отражалось небо. Вокруг пахло гнилостью. Птичье пение стихло. Он избавился от одной мухи, на смену которой явились два комара.

Солнце било по голове. Теперь, когда воздух стал влажным, оно, если уж на то пошло, сделалось еще жарче. Волосы у него приклеились к голове, словно шлем. Пора отдохнуть. К счастью, он сообразил купить в киоске бутылку квасу. Он вытащил ее и повалился на траву. Его тут же укусил комар. Квас он не очень любил, к тому же отдающая дрожжами жидкость была тепловатой, но он с благодарностью выпил всю, шумно закачивая ее в себя ходящим вверх-вниз кадыком. Потом он откинулся назад, опершись на руки, и отдышался. По всему организму струйками растекалась влага. Он был до того ей рад, что не сразу осознал, что видит перед собой, глядя на свое растянувшееся тело. Тут он заскулил в голос — долгий, несчастный, животный звук, какой издает мучающаяся от боли собака. От ходьбы по высокой траве его брюки покрылись пылью почти до колен, она налипла толстым слоем. Он принялся тереть материю, но его влажные руки лишь превращали пыль в грязные подтеки. Он встал: пыль облепила все брюки, и спереди, и сзади. Она была везде. Везде, а он тут стоит посреди болота, посреди этого хренова болота, позади — пыльная тропинка, впереди — тоже. И идти по этой хрени еще не один километр.

Он покрутил головой. Кругом, насколько хватало глаз, не было ни души.

— Черт! — крикнул он во весь голос. — Черт! Черт! Черт! Черт!

Внезапно в сотне метров от него, вспугнутая шумом, вспорхнула с воды птица.

— Вот черт, — снова повторил он.

Он пошел дальше. Что еще оставалось делать? С каждым шагом на него любовно оседал еще кусочек Московской области, от смеси пыли и пота он делался все грязнее и грязнее. Пока доберется, станет на путало похож. Через какое-то время он немного успокоился. От ходьбы раздражение выветрилось, он разогнал его, шагая под нескончаемый свист травы, бившей по ногам. Впереди воздух извивался, колыхался от жары. Тут действительно царил покой особого рода: жаркий, противный, заполоненный мошкарой, пахнущий болотом. Ритм ходьбы придавал всему спокойную размеренность. Он беззлобно шлепал комаров. И чувствовал, как мысли устраиваются по местам, а вокруг них широким полем раскидывается тишь. Значит, ему не удастся произвести желаемое впечатление — ну ладно, что поделаешь. Под огромными небесами это не казалось такой уж большой бедой. Вот он тащится по жаре, и при всем своем образовании, при всех своих блестящих перспективах он — лишь обычное человеческое пятнышко, медленно движущееся по широкой, плоской российской земле. Прошло еще немного времени, и его начал разбирать смех. Это тебе урок, товарищ экономист, сказал он себе. Всякий раз, когда впадешь в надменность, когда начнешь принимать громкие общие слова за действия и вещи, которые они обозначают, просто вспомни этот день. Просто вспомни, что на самом деле мир состоит из пота и грязи.