Заповедными тропами

Пользуясь этим, я осторожно отошел в сторону, потом вброд перешел речку и, едва заметной тропинкой углубившись в лесную чащу, остановился. Не бежит ли за мной куничка? Но кругом было тихо. Вероятно, любопытный зверек заинтересовался лягушкой до такой степени, что не заметил моего отсутствия, иначе он, конечно, побежал бы за мной следом.

Неужели я больше никогда не увижу веселого Кунчика? Мне стало грустно. Не позвать ли его и, если он прибежит на мой зов, отказаться выпускать его на волю и ограничиться только прогулкой? «Кунчик, Кунчик!» — захотелось мне крикнуть на весь лес. Но вместо этого я быстро зашагал по тропинке в том направлении, где, по моим расчетам, была железнодорожная станция.

вспомнил я простые слова и уже с облегчением взглянул кругом — на молодую зелень берез, на темные ели, на весеннее голубое небо. Хорошо в мае в нашем лесу!

Глава тринадцатая

СОБАКИ

Некоторым из моих приятелей кажется, что я очеловечиваю животных. Например, любя собак, я будто бы допускаю у них настоящее сознательное мышление, а в связи с этим и поступки, присущие человеку. Не могу с этим вполне согласиться. И в то же время я утверждаю, что от высокоодаренных животных, и в частности от собак, а из птиц — от различных видов ворон, можно ожидать таких поступков, которые на первый взгляд кажутся нам совершенно невероятными. Я уверен, что это проявление большой сообразительности, а не только привычек.

В первую очередь это касается собак. Ведь на них, на спутниках нашей жизни, в течение целых тысячелетий особенно сказывалось влияние человека. На сообразительность собак я обратил внимание уже в детстве. Как сейчас помню курьезный случай с моей нянькой. Звали ее Васильевной. В нашем доме Васильевна была своим человеком. Когда мы подросли, она незаметно и постепенно забрала в свои руки хозяйство. Очень любила она всевозможную домашнюю птицу и, когда мы жили на маленькой железнодорожной станции Ахтуба, развела кур и индеек в несметном количестве. Осенью и зимой птиц кормили отрубями, замешивая их теплой водой в продолговатых деревянных корытцах с длинной продольной перекладиной в середине. Эта перекладина мешала птицам забраться с ногами в корыто и была удобна для переноски кормушки.

В одно зимнее утро, поставив полное корытце с отрубами против кухни, Васильевна открыла форточку, выставила через нее половую щетку и стала следить, как кормятся домашние птицы. Когда к корму подлетали вороны, Васильевна возможно дальше высовывала щетку наружу и начинала ее крутить.

Озадаченные этим, осторожные вороны медленно отлетали в сторону. Вдруг во двор забежала большая дворняга и, вероятно будучи чрезвычайно голодна, засунула морду в корытце и стала с жадностью глотать отруби.

Конечно, при появлении чужого пса птицы разлетелись в стороны. По понятиям моей няньки, собака совершила преступление и невероятную дерзость. Энергично выдернув щетку из форточки, Васильевна бросилась с ней в сени, а оттуда во двор. Вот тут-то и произошел замечательный случай, вызвавший среди нас, ребят, бурю восторга и невольные аплодисменты, а у Васильевны бурю негодования.

Только одно мгновение собака не знала, что делать. Она униженно, с мольбой смотрела на старуху и вдруг, видимо сообразив, что, кроме побоев, от нее ничего не дождешься, зубами схватила корытце за перекладину и, напрягая все силы, быстро исчезла с ним за воротами. Отбежав с корытцем метров на двести от нашего дома, находчивая собака на этот раз совершенно спокойно закончила свой весьма внушительный завтрак.

Раздраженная Васильевна еще долго кричала, что она найдет управу на этих разбойников, что у моего отца зря на стене висит ружье и что она попросит какого-то Прохора или Сидора перестрелять всех собак на станции. Но я хорошо знал, что все это одни слова — Васильевна все забудет, как сядет пить чай, и не со зла кричит, а просто от скуки. И хотя, любя Васильевну, я ничего не сказал ей, но был целиком на стороне сообразительной голодной собаки. Этот случай, вероятно, был началом моей симпатии к собакам.

О проявлениях сообразительности у собак и вообще о случаях с собаками мне и хочется рассказать ребятам. Если же мою книгу будут читать взрослые, то пусть они не подумают, что я страстный, увлекающийся собачник. Собачьих пород, например, я совсем не знаю и могу не обратить внимание на самого чистокровного медалиста. Но мимо некоторых собак, независимо от их породы, не знаю почему, не могу пройти равнодушно. Болит мое сердце также, когда я вижу страдания этого умного и совершенно по-особому самоотверженно преданного человеку животного.

Мне исполнилось шестнадцать лет, когда я был свидетелем одной немой сцены, оставившей неизгладимый след в моей памяти. И хотя эта сцена — самое обычное, повседневное явление в нашей жизни, я уж позволю себе рассказать о ней читателям.

И рассказать не так, как будто это давно прошло и поблекло от времени, а как будто я вижу эту сцену сейчас и мне не полсотни, а шестнадцать лет.

Было теплое летнее утро. Солнце уже довольно высоко успело подняться над горизонтом и бросало ласковые лучи на тихий город, на дощатые заборы улиц, блестело в окнах. На освещенном солнцем клочке деревянного тротуара у двухэтажного дома, совсем рядом, сидели два живых существа — толстый и уже сильно подросший щенок и мальчик. Ему было лет пять. Опустившись на корточки, мальчик неумелыми ручонками разворачивал бумажный пакетик, доставал из него кусочки хлеба и кормил ими щенка. По розовому личику мальчика текли крупные слезы.

Вероятно, совсем недавно упитанный и такой симпатичный щенок с ласковыми детскими глазами жил в тепле и холе. И вдруг капризная судьба изменилась. Безжалостная чесотка или стригущий лишай изуродовали его блестящую низкую шерсть, голая кожа покрылась гнойниками и красными пятнами. И баловень стал никому не нужен, опасен. Его сторонились, отводили глаза при случайном взгляде — он всюду мешал, стал лишним во всем мире. И щенок уже не лез к людям, не ждал от них ласки. И только сейчас, греясь на солнце под чужим забором, вероятно, в последние дни своей жизни, в лице ребенка нашел участие.

А вот Цыган, по моим понятиям, был самой обыкновенной дворняжкой. Впрочем, эту породу собак как будто называют южнорусской овчаркой. Но уж поскольку данный вопрос для меня малоизвестен, я лучше опишу внешность собаки, предоставив решать самим читателям — дворняжка Цыган или овчарка.

Представьте себе черного кудлатого пса среднего роста, с висячими ушами. Хоть шерсть у него и вьется, как у барана, но она неопределенного, не то черного, не то бурого, цвета, без всякого блеска и такая жесткая, как щетина. Посмотришь на невзрачного пса — нет в нем ничего замечательного: кудлата, и только! Одно привлекает ваше внимание — глаза. Сквозь завитки и клочья грубой побуревшей шерсти — блестящие выпуклые карие глаза смотрят на вас как будто из глубины самого собачьего сердца. Проходя мимо, вам вдруг захочется сказать собаке несколько ласковых слов, потрепать ее за грубую шерсть, и за это кудлатый пес проводит вас теплым, благодарным взглядом.

Я столкнулся с Цыганом совсем недавно на Дамчинском участке Астраханского заповедника. Он сам избрал себе хозяйку в лице доброй и симпатичной пожилой женщины. Звали ее Марусей; она готовила обеды для сотрудников и гостей заповедника. Около кухни, в тени мостков, ведущих к столовой, и протекала незатейливая жизнь Цыгана; здесь его можно было найти большую часть суток.