На трудном перевале

Тем не менее телеграммы, направленные в Париж и Лондон, видимо, возымели действие. Колеса бюрократической машины, руководившей войной, еще раз повернулись, и к вечеру 14 ноября русское командование приняло новое решение. Телеграф отстукал новый приказ. В Румынию направляли один из лучших русских корпусов — 8-й под командованием генерала Деникина, а также 2-ю и 18-ю дивизии. Но было уже поздно. Немцы стремительно продвигались к Бухаресту, и их авангардная 1-я Баварская дивизия начала обстрел фортов, прикрывавших столицу. В то же время конница немцев обходила фланг румынских войск.

— Так-то вы выполняете свой долг чести! — с горечью сказал при встрече Братиану Беляеву.

Обычно генерал Беляев относился иронически спокойно ко всему, что говорили румыны, но на этот раз он уселся перед Братиану и французским военным представителем генералом Бертелло и трагическим шепотом стал им доказывать, что Румыния погибла; весь вопрос лишь в том, удастся ли спасти остатки румынских армий в России и укрыть от плена королевскую чету. Братиану за последние дни, казалось, дошел до полного оцепенения от обрушившихся на него ударов. Но такой разговор он почел за глумление над ним. [137]

— Я слушал вас, генерал, с изумлением и горечью, — наконец сказал он, — но прежде чем признать все эти ужасные вещи, не следует ли поторопить приход русских войск? Эта мера могла бы предупредить то, о чем вы говорите.

Братиану был совершенно прав. Он только не добавил, что именно это и составляло прямую обязанность генерала Беляева, который сам ничего не делал и мешал делать что-либо в этом направлении мне. Но Беляев как будто даже не слышал возражений Братиану и продолжал, переходя от трагического шепота к крику:

— Мы лично должны подать пример мужества и ехать верхом за последним отходящим солдатом. Только тогда мы не потеряем связь с войсками и поможем ликвидировать последствия неудачи.

Генерал Бертелло смотрел на Беляева с нескрываемым презрением и молчал.

А тем временем орудийная стрельба усиливалась. Немцы обстреливали форты Бухареста из тяжелых орудий. Пехота румын брала ружья на плечо и уходила на восток. Столица же Румынии продолжала жить своей обычной мирной жизнью, не интересуясь тем, кто через несколько часов будет хозяином города. Кафе были открыты и полны посетителей. Очаровательные женщины фланировали по Калеа-Виктории, флиртуя с бесчисленными молодыми людьми, черноглазыми, смуглокожими, весело смеющимися. Город сверкал огнями.

Русские части не подходили. Было известно, что они направлены, подошли к Яссам, на границе Румынии с Россией, но на поле сражения не появились. Я поехал в Яссы посмотреть, что там делается, и принять необходимые меры. То, что довелось мне увидеть в Яссах, превзошло всякие ожидания. Русские войска стояли на станции в эшелонах, но румынские дороги не везли их.

Генерал Деникин приказал, не ожидая поездов, идти пешком. По грязи и в стужу русские войска совершали огромные переходы, чтобы под Бухарестом сражаться за румынского короля.

Беляев прекрасно знал, почему железные дороги бездействовали. Они были в руках людей, связанных с германским капиталом. Это была прямая измена делу союзников{22}. Но Беляев по-прежнему не желал вмешиваться во «внутренние дела» союзной державы и тем [138] самым прямо и непосредственно содействовал предателям.

Видя, что в Румынии мне делать больше нечего, я послал просьбу о переводе и получил назначение в Севастополь начальником штаба Черноморской дивизии. Дивизию формировал адмирал Колчак для десанта на Босфор и звал меня как специалиста по десантным делам.

Перед тем как ехать к своему новому месту службы, я решил заглянуть в штаб 9-й армии и в Ставке рассказать всем, кто захочет меня слушать, все, что я пережил и чему был свидетелем в Румынии.

В оперативном отделе штаба 9-й армии я нашел кое-кого из своих старых друзей. Были братья Ракитины, весельчак полковник Кузнецов. Я с интересом расспрашивал их о том, что мне было известно лишь по слухам, и старался уяснить себе, почему блестящие победы в Галиции не привели к полному и окончательному сокрушению австро-германцев.

— Лето было для нас периодом больших успехов, — рассказывал Ракитин. — Мы взяли до 600000 пленных и продвинулись на 200 километров к западу. Но снова стоим перед такой же стеной, как и весной.

Кузнецов в свою очередь говорил резко:

— Лето в России и на французском фронте было настоящей мясорубкой. Генералитет, не умея найти новые способы ведения войны, делает вид, что воюет. Ставят сотню (у нас) или тысячу (у союзников) пушек, стреляют несколько дней и потом на расстрелянное поле посылают пехоту. А когда атакующая пехота подходит к границе расстрелянного района, её в свою очередь уничтожают из пулеметов уцелевшие при артиллерийском обстреле части противника. Так бывало еще в лучшем случае, когда войска вел честный генерал вроде нашего старика Лечицкого. Но есть дивизии, которые просто отказывались наступать.

— Отказывались наступать? — удивился я.

— Ну да, отказывались. Слушайте, что пишет Суворов после боев на Стыри, где он участвовал в должности начальника штаба гвардейских стрелков.

— Они входят в состав гвардейского корпуса, которым командует генерал Раух? — спросил я.

— Совершенно верно, именно он. После его подвигов летом 1915 года Лечицкий отнял у него постепенно все [139] его дивизии, наконец и самый штаб корпуса. Раух с одним адъютантом приехал к штабу армии в Каменец-Подольск, где мы в то время стояли. Он уютно устроился в местном кафе и стал посылать телеграмму за телеграммой в Царское Село своим покровителям. Кончилось дело тем, что его назначили командиром 2-го гвардейского корпуса и доверили атаку на Стыри. Без разведки и настоящей артиллерийской подготовки он послал корпус в атаку через болота Стыри. Напрасно Суворов говорил ему, что это безумие. Раух настоял на своем. Сидя в полной безопасности в прекрасном блиндаже, он заставил гвардейских стрелков идти через непроходимую трясину. Что там было, не поддается никакому описанию. Стрелки сначала мужественно шли вперед. Но их стало засасывать в тину. На глазах своего «доблестного» начальника сотни людей погибли страшной смертью. Австрийцы не стреляли. Болото защитило их лучше, чем пулеметы. Солдаты и офицеры, молодые безусые прапорщики были одинаково возбуждены и с негодованием говорили об измене в высших кругах армии. Мы не пойдем больше в наступление, говорили они.

Ракитин, сидевший молча, достал из полевой сумки бумажку и, протягивая её мне, сказал:

— Прочтите, что пишут солдаты. Это выдержка из письма, представленная цензурным отделом армии.

Солдат писал: «Мы теперь не те, что были в японскую войну... под маской покорности рабской кроется страшная злоба... Только зажечь маленькую спичку, и вся масса загорится, и тогда трудно будет остановить народную массу. Она сметет все на своем пути, и пусть трепещет злодей, толкнувший нас на эту войну».

Все молчали. Ракитин добавил:

— То, что произошло в гвардейской стрелковой дивизии — отказ наступать, — не единственный случай. То же произошло в 7-м Сибирском корпусе, в Одоевском полку, в 21-м корпусе и других частях. Были волнения и в тылу — в Кременчуге, Гомеле, Харькове.

Лето 1916 года вплотную подвело русскую армию к развалу, несмотря на то что это лето было периодом сплошных побед. Бесплодная победа — тоже поражение, и причина этого всегда одна и та же — тупоумие и безграмотность командного состава. То, что делал Раух, [140] то в большем или меньшем масштабе делалось почти везде. Лечицкие представляли собою редкое исключение. Не узнав ничего нового, кроме грустных подробностей тяжелых боев в Галиции, я простился с друзьями и уехал в Ставку.

Ехал я с чувством такого глубокого отчаяния, какого еще никогда не переживал. Все основы, на которых зиждилось мое представление о жизни, сдвигались с места. Прибыв в Ставку, я прежде всего направился в морской отдел, где в свой прошлый приезд встретил живых людей, говоривших слова, в которых звучали нотки протеста. Бубнов выслушал все, что я рассказал. Особенно его потрясло то, что некоторые дивизии отказались наступать. Он заставил эту часть рассказа повторить. До Бубнова тоже доходили подобные вести с фронта. Когда одному, из полков прислали георгиевские знамена и командир дивизии пригласил полк окропить их кровью врага, ему ответили: «Пора кончать войну, да поскорей. Иначе пойдем воевать не с немцами, а с Петроградом».