Остров Тамбукту

Плантатор так был разволнован новостью, что страшно растерялся и только бормотал:

— Англия! О, вы не знаете Англии! Великая страна, сэр! Лондон! О, вы понятия не имеете, что такое Лондон!

Он обращался к адъютанту, а Стерн молча смотрел на пришедший пароход. Он был грустным, отлично сознавая, что ему не скоро удастся увидеть дочь... Смит заметил его настроение и спросил:

— Почему вы печальны, Стерн? Вы слышали, что сказал этот молодой джентльмен? Едем домой, Стерн! Домой, в Лондон!

— Домой? — повторил Стерн. — У меня нет дома ни в Лондоне, ни где бы то ни было в Англии.

— У вас нет дома? У вас нет своего дома, Стерн?

Стерн не ответил. Смит смутился и начал жевать сигару, дымившуюся у него в зубах. Немного погодя он сказал:

— Ничего, Стерн, это не большая беда. И без дома Англия — такая же ваша родина, как и моя, и вы должны радоваться не меньше меня скорому нашему возвращению.

— Я радуюсь, — тихо проговорил Стерн. — Может быть больше вас...

— Не видно, Стерн, не видно...

— А вы чего хотите, чтобы я кричал, как вы? Чтобы я бил себя в грудь кулаками и твердил, что люблю Англию? Кому это нужно?

После слов капитана Смит умолк, не то устыдившись, не то потому, что остыл восторг. Немного погодя, он сказал, как бы извиняясь:

— Темперамент, сэр... Не могу сдерживать обуревающих меня чувств. А вы? — обернулся он ко мне. — Надеюсь, что и вы радуетесь?

— Да, — подтвердил я. — Англия гораздо ближе к Болгарии, чем остров Тамбукту. Но я думаю и о моих друзьях, которые остаются здесь. Что с ними будет?

Плантатор огляделся и, убедившись, что адъютант ушел, сказал:

— То, что произошло с американскими индейцами.

Я содрогнулся от ужаса, вспомнив, как жестоко американские колонизаторы расправились с индейцами. Белые хозяева пролили реки крови и прошли по сотням тысяч трупов, пока завладели американским континентом.

— Вы серьезно говорите? — обратился я к плантатору. — Ведь контр-адмирал однажды заявил, что это знамя несет свободу и демократию?

— И вы ему поверили? О, санкта симплицитас![29] Контр-адмирал открыто сказал, что превратит остров Тамбукту в военно-морскую базу. А на обыкновенном языке это значит, что Соединенные Штаты захватят остров. Контр-адмирал даже сказал мне, что без всякого зазрения совести продолжит мои усилия и расширит мою плантацию, то есть присвоит ее. Из этого вы можете заключить, что написано на его знамени.

— А почему вы не позвали меня свидетелем! — усмехнулся я, вспомнив прежние уверения Смита в том, что остров Тамбукту будет принадлежать Англии, потому что английские подданные первые его открыли и первыми ступили на него.

— Бросьте шутить, — махнул рукой Смит.

— Нет, я не шучу, а говорю совершенно серьезно. Я всегда был и буду на стороне угнетенных и оскорбленных. Сейчас вы оскорбленный, и я готов быть вашим свидетелем.

— Свидетелем! — процедил сквозь зубы Смит. — Перед кем? Перед волком, который хочет съесть ягненка... Но я это дело так не оставлю! Он меня еще не знает. Я никогда не останавливаюсь посреди дороги. Мы еще встретимся с ним, но при других обстоятельствах...

IV

Японские пленные работали по шестнадцать часов в сутки и разгрузили «Линкольн» за три дня. Лодок американских судов оказалось недостаточно, пришлось использовать пироги туземцев, несмотря на их малую величину. На четвертый день утром Смит, Стерн и я сели в моторную лодку контр-адмирала, и адъютант отвез нас на транспорт. Мы простились с веселым потомком креолов, он сердечно пожал нам руки, пожелал «счастливого пути» и возвратился на крейсер, а мы поднялись на палубу «Линкольна». Встретил нас широкоплечий мичман с черными свисающими усами и отвел к капитану. Капитан был крупный мужчина лет пятидесяти со смуглым продолговатым лицом, изрезанным глубокими морщинами, а посередине его высокого лба выступал шрам от старой раны, полученной, вероятно, еще в молодости, когда капитан был простым матросом. Он подтвердил то, что мы уже знали от адъютанта: транспорт пойдет в Манаус, пристань на реке Амазонке. В Манаусе погрузит каучук и доставит его в Англию. Рейс продолжится долго. Пароход пройдет не менее двадцати тысяч километров — половину расстояния вокруг земного шара. По пути только раз остановимся дня на три в Кейптауне, вблизи мыса Доброй Надежды, в Южной Африке.

— Путешествие не будет особенно приятным, — предупредил капитан. — Транспорт идет порожняком и будет игрушкой волн. Особенно трудно придется около мыса Доброй Надежды: там всегда дуют сильные ветры, часто бушуют бури и океан всегда бурный. — И, улыбнувшись, он добавил: — Но вы закалены, раз претерпели кораблекрушение.

— Это верно, сэр, — сказал Смит. — Мокрый дождя не боится, не так ли?

Капитан не забыл нам сказать, что в случае надобности нам придется помогать экипажу.

— Разумеется! — желчно прошипел Смит. — После того как я был на побегушках у японцев, ничто уже не может меня удивить.

Это был намек, тонкая ирония по адресу американцев, но капитан не понял. Он не знал, что контр-адмирал собирался присвоить себе плантацию Смита.

Мы согласились на все условия, которые нам поставил капитан, потому что «Линкольн» был единственным пароходом, который мог нас доставить в Европу, хотя и кружным путем. Другой такой случай едва ли вскоре мог нам представиться.

Как на крейсере, так и на «Линкольне» Смита и Стерна поместили в каютах командного состава транспорта, а мне предоставили койку в кубрике. Я на это не обиделся и не почувствовал себя несчастным. Наоборот, как и на крейсере, матросы на «Линкольне» были славные ребята, — иногда грубоватые, но всегда справедливые. В то время как большинство матросов на крейсере состояло из молодежи, отбывавшей воинскую повинность, матросы на «Линкольне» были среднего возраста, опытные морские волки, плававшие много лет по морям и океанам. Эти суровые малые, познавшие невзгоды скитальчества, относились ко мне с теплым участием.

Транспорт собирался поднимать якорь в три часа дня. В это время я сидел в кубрике. Четверо страстных игроков в белот сидели за столом и с азартом шлепали картами, обмениваясь шутками и издевательствами, как это принято у всех игроков на свете. Вокруг стояло человек десять матросов, с интересом наблюдавших за игрой. Вдруг послышались далекие выстрелы, а вслед за тем зазвонили тревожно звонки, оповещавшие аврал. Все бывшие в кубрике сломя голову бросились наверх по железной лестнице. Я вышел последним на палубу. Стрельба продолжалась. Она велась со стороны селения туземцев. Капитан был на мостике и отрывистым голосом командовал:

— Все по местам! Десантная рота стройся! Спустить баркасы! Пошевеливайтесь!

Не прошло и двух минут, как баркасы были спущены на воду, десантная рота расселась в них, и они тронулись к берегу.

На обоих крейсерах было заметно необычайное движение. И там были спущены лодки, в которые сели десантные части, и они прошли мимо нашего транспорта. Мы ясно видели автоматы, поблескивавшие на солнце.

— Я так и знал, что этим кончится, — пробормотал плантатор.

— И я того ждал, — откликнулся озабоченно Стерн. — Контр-адмирал несколько раз угрожал племени, когда предводитель отказывался принять его условия.

С крейсеров открыли стрельбу из орудий, и в следующий миг снаряды начали разрываться на берегу, высоко над селением.

— Начинается! — воскликнул Смит, приложив ладонь козырьком к глазам и смотря в сторону леса, туда, где падали снаряды. — Это начало конца. Контр-адмирал не любит шуток. Он приведет в исполнение свои угрозы и уничтожит на острове все живое. О, он будет беспощаден! В сравнении с ним японцы — любители.

Как будто в ответ на его слова вдали послышался сильный гул, и немного спустя над островом появилось звено самолетов. Они летели, как журавли, в виде треугольника, описали широкий круг над тем местом, где был стан племени, сбросили бомбы и повернули к авиаматке. Но не прошло и получаса, как они опять появились. На этот раз бомбы падали, как дождь. В воздух летели комья земли и деревья, смешанные с дымом и огнем. Сбросив свой смертоносный груз, самолеты снова удалились, чтобы через полчаса опять вернуться...