Страница 240 из 251
Нет, Лев Давыдович, не суждено вашим планам сбыться. Если вы когда-нибудь и уедете на Запад, так только подыхать. А огонь изрыгать и людишек пожирать, как демону от природы и положено, будете здесь, на вскормившей вас многострадальной Русской земле.
Эх, не видать вам перманентной революции как своих ушей…
По пути Джон Рид останавливался в самых разных местах и отдавал распоряжения – иногда по телефону, но чаще всего устно. Доверенных людей у него было не так уж и много, но с обязанностями своими они справлялись безукоризненно, ведь не за идею работали, а за деньги.
До квартиры Рида добирались не кратчайшим путем, а, как говорится, через Сахалин и Камчатку – время надо было потянуть. Троцкий, обретший наконец благодарного слушателя, непрерывно произносил обличительные речи, направленные как против Временного правительства и буржуазии в целом, так и против головотяпства коллег-революционеров, ничего дальше своего носа якобы не видевших.
Если Риду и удавалось вставить свою реплику, то с трудом. Воспользовавшись моментом, когда Троцкий сморкался, он как бы между делом поинтересовался:
– А нельзя ли мировую революцию начать здесь, в России? Костер-то ведь с края поджигают.
– Костер с края потому поджигают, что там солома лежит. – За словом в карман Троцкому лазить не приходилось. – А Россия – сырое полено. Его куда ни сунь, толку не будет. Один дым. Солома там! – Он указал в сторону мелькнувшего на горизонте Финского залива. – Здесь если что и загорится, так не скоро.
Дом, в котором Рид снимал целый этаж (положение влиятельного американского журналиста обязывало), находился в самом центре города, на углу Лиговки и Невского. Место самое удобное – знай себе митингуй.
Не успел освежившийся в ванной Троцкий отведать деликатесов, добытых на «черном» рынке, как с улицы донесся нестройный хор голосов, преимущественно женских:
– Лев Давыдович, покажитесь! Лев Давыдович, просим! Скажите нам что-нибудь! Гип-гип, ура!
– Ничего не поделаешь, – развел руками Рид. – Народная любовь – штука хоть и вдохновляющая, но во многом докучливая. Придется уступить настоятельным просьбам публики. Попрошу на балкон. Цыпленка потом доедите.
– Удобно ли это будет? Не скомпроментирую ли я вас? – При случае Троцкий мог и поломаться.
– Что же здесь неудобного? Для меня это, наоборот, большая честь, – расшаркался Рид. – Когда-нибудь в ознаменование вашего посещения на фасаде дома установят мемориальную доску.
Едва только Троцкий появился на балконе, как из толпы, подавляющее большинство которой составляли не проспавшиеся после ночных подвигов одесские налетчики, праздные зеваки, по дешевке нанятые на соседних улицах, полицейские агенты (как же без них обойдешься!) и репортеры скандальной хроники, полетели пышные осенние цветы. Развернулось несколько красных знамен, и даже появился наспех намалеванный плакат «Товарищ Троцкий – наш вождь!».
Сработано все было хоть и на скорую руку, но впечатляюще. Сталин бы, конечно, на эту туфту не клюнул, но осторожная ночная крыса и гордый орел, которому солнце собственной славы застит глаза, – разные существа, потому-то, наверное, они так не любили друг друга.
Поймав кроваво-красную хризантему, Троцкий сунул ее в петлицу и соединенными над головой руками поприветствовал толпу, ответившую ему восторженным ревом. Громче всех надрывались налетчики, уже успевшие перехватить коньячка. Полицейские агенты безмолвствовали. Репортеры строчили.
Дальше все пошло как по нотам. В присутствии большого скопления народа Троцкий воспламенялся, словно племенной бык, подпущенный к телке. Причем воспламенялся всерьез и надолго.
– Товарищи, я рад приветствовать в вашем лице представителей народа, истерзанного войной, голодом и произволом властей! – воскликнул он, обращаясь к сытой, в пух и прах разодетой публике. – Гнев, накопившийся в ваших душах, ищет выход и вот-вот прорвется наружу, сметая все препоны и рогатки, устроенные продажным Временным правительством. В эту беспримерную историческую минуту, когда своевременна лишь одна наука – наука восстания, когда уместно лишь одно искусство – искусство баррикад, пролетариат должен сплотиться для решительного штурма бастионов буржуазии, в том числе и тюрем, в одной из которых, небезызвестных «Крестах», мне недавно довелось побывать…
Получивший некоторую передышку Джон Рид вернулся к кофе и мадере. Слушать набор этих трескучих фраз, в которых махровая демагогия сплеталась с дешевым популизмом и явной ложью, желаемое выдавалось за действительное и все призывы адресовались не сознанию, а самым темным инстинктам слушателей, для здорового организма было столь же вредно, как и вдыхание опиумного дыма.
С балкона Троцкий вернулся возбужденный, как после бурной любовной встречи, и сразу набросился на остывшего цыпленка. Джон Рид не преминул подольститься к нему:
– Своими речами, Лев Давыдович, вы кружите голову не только простым рабочим и солдатам, но и поднаторевшим политикам. Недавно один видный революционер в приватной беседе признался мне, что поклонялся Ленину только до тех пор, пока не услышал вас. Далеко, говорит, еще Ленину до товарища Троцкого. Этот и мертвых поднимет на баррикады.
– Только, пожалуйста, не противопоставляйте меня Ленину. – Троцкий перешел к десерту. – Ленин великий революционный стратег, и этого не могут затмить его отдельные идеологические и оганизационные ошибки, идущие от чрезмерного догматизма.
– Пусть он и стратег, спорить не буду, да только без вашего тактического чутья ничего не добьется. Что стоил бы Наполеон без своих солдат и своих пушек? А вы один замените целую армию.
– Вы так считаете? – Любой комплимент в свой адрес Троцкий принимал за чистую монету.
– Не я один! Такого же мнения придерживаются и большинство мыслящих революционеров. Да вам только захотеть – и Временное правительство капитулирует. Весь трудящийся Петроград, весь гарнизон, все балтийские матросы выступят по первому вашему зову. А когда победите здесь – просим на Запад. Но уже не под видом туриста, а во главе революционных армий. Грохот солдатских сапог для тамошних обывателей – куда более весомый довод, чем призывы агитаторов. Может случиться так, что Европейская социалистическая республика возникнет не через пять лет, а уже через год-два.
– Мысль, безусловно, занятная… – Троцкий призадумался. – А какую роль в этом плане вы отводите Ленину?
– Роль тени отца Гамлета, какую же еще. Где он сейчас? Никто не знает. Или опять сбежал за границу, или прячется в каком-нибудь глухом углу. Если и вернется, так только в самый канун восстания, чтобы снова сбить всех с толку, как это было в апреле.
– Какой нынче месяц? – спросил Троцкий, вслушиваясь в уличный шум, вновь расцвеченный приветственными возгласами «Лев Давыдович, с возвращением вас!» и «Лев Давыдович, покажитесь хоть на секундочку!».
– Да уж сентябрь наступил.
– Осень, моя любимая пора… А почему бы не подгадать революцию к двадцать пятому октября, дню моего рождения? – Пока это звучало только в порядке шутки, но ведь недаром говорят, что хорошая шутка дело рядит.
– Было бы просто замечательно! – Рида от собственной безудержной лести уже просто выворачивало. – Великая октябрьская троцкистская революция! Звучит!
– Надо подумать. – Троцкий промокнул салфеткой губы.
Рид вспомнил, что почти то же самое ему недавно говорил Сталин. Ну и мыслители подобрались, прямо один к одному! Спинозы на вас нет!
Страсти снаружи тем временем все накалялись, и в окно летели уже не только цветы, но и более увесистые предметы. Патронная гильза от трехлинейки, например, едва не угодила в вазу с фруктами.
– Уж простите меня. – Троцкий встал. – Нельзя долго испытывать терпение революционных масс. Мы ведь, по сути, всего лишь народные слуги. Пойду брошу парочку ободряющих слов.
Спустя минуту с балкона уже доносилось сакраментальное:
– Превратим перманентную бойню в перманентную революцию!