Не страшись урагана любви

Грант был потрясен собственным хладнокровием при взгляде на нее. Он ничего не мог сделать, чтобы не удержаться от сравнения с красотой Лаки, на стороне которой были не только годы и юность, но и естественность. Кэрол была красивой, очень привлекательной женщиной, когда он впервые ее увидел, но и тогда — ничего похожего на Лаки. А грудь и впрямьусохла.

— Она такая же, — сказал он, покачав головой. Что еще мог он сказать?

К еще большему ужасу он заметил легкую самодовольную улыбку тайного триумфа, проскользнувшую по ее лицу, когда она опустила глаза и начала надевать трусики, как будто она автоматически поверила в то, что он говорил, и, следовательно, она все отыграла.

— На самом деле, не столько диета, — сказала она, все еще глядя вниз, — сколько заботы.

Выход на воздух стал подлинным облегчением. Под режущим глаза солнцем он увидел милую песчаную терраску с коралловыми ступенями, уходящими под воду. За песком были две высоких тенистых пальмы, шумевших над коралловым столиком, а на самом песке — высокая королевская пальма. Эвелин де Блистейн роскошно тратила свои деньги, и в какую-то секунду он жутко ей позавидовал. Вода была зеленой, песчаное дно просматривалось в десяти-двенадцати футах от поверхности на протяжении пары сотен ярдов за тремя большими скалами, у которых пенились волны. Когда он выплыл за них и глянул вниз, преодолев резь в глазах, то увидел, что весь риф был живым, покрытым лесом морских анемонов с голодно развевающимися щупальцами. Он не хотел бы туда попасть даже в маске. Среди них он видел то тут, то там длинные черные шипы черных морских ежей, Диадема Сетосум, драчливо двигающих своими острыми черными иглами, как только к ним что-то прикасалось. Он поплыл обратно к маленькой пристани, где была Кэрол. Это было хорошее место для ленивого бесполезного плавания. Но на этом не кончилось.

Приняв душ, она голой легла на большую широкую кровать и позвала его. Грант ощущал, что не может отказать. Это было бы слишком ужасно. Когда он шел к ней, его снова поразил ужас собственного хладнокровия. Тело ее было чужим для него, как будто он никогда к нему и не прикасался. Она, должно быть, ощутила это. Но если и так, то все равно ничего не сказала.

После этого он спал с ней только однажды, и это было как раз в ночь после первого погружения в море вместе с Бонхэмом, в тот день, когда они входили в большую пещеру.

Конечно, он тогда и понятия не имел, в тот первый день в пляжном домике Эвелин, что ровно через двадцать один день он будет отчаянно просить Лаки приехать из Нью-Йорка.

Но многое должно было произойти, прежде чем это случилось.

7

Во время второго погружения в море с Бонхэмом он убил первую свою рыбу. Бонхэм продал ему арбалет с двойной резиной, включив его стоимость в растущий счет, и предупредил, что до тех пор, пока не попадется настоящая большая рыба, он должен взводить только одну резинку. Они были примерно в трех милях западнее побережья, где, как говорил Бонхэм, была настоящаярыба. «Охотиться с ружьем намного веселее, чем просто болтаться у мелких рифов», — сказал он с кровожадной ухмылкой.

В миле от берега был глубокий риф, слишком глубокий для местных ребятишек, чтобы охотиться с ружьем, а поскольку глубина была от 75 до 100 футов, то ни один из двух других учителей подводного плавания в Ганадо-Бей не вывозил сюда клиентов. Обычно и Бонхэм не возил, но поскольку дела у Гранта шли хорошо, он не видел причин не взять его туда. «Счастливчик, что так быстро все сечешь», — громыхнул он.

Грант помнил, как Бонхэм говорил, что на «мелком рифе» тоже было много рыбы, но ничего не сказал. Бонхэм, кажется, все делал по-своему, чтобы убедиться, что богатый драматург все еще заинтересован в нем. Только гораздо позднее, когда Грант знал намного больше, он сообразил, что Бонхэм мог передвинуть фактор безопасности до опасной грани, беря его на второй же день на такую глубину. Но тогда это было неважно.

Он так и не понял, когда же именно начал свободно чувствовать себя под водой. Это случилось как-то совершенно неожиданно: возникло доверие. Но точно, что это произошло не на второй день, когда он нервничал так же, как и в первый раз.

Одевание теперь стало более привычным. Таким же стал и выброс в воду. Повернув голову ко дну, за коралловым холмиком он увидел большого окуня (оказалось, он весил всего лишь шесть футов), спокойно смотревшего на него. Медленно выдвинув вперед ружье, пока оно едва не коснулось рыбы, которая нежно и лишь слегка озабоченно глядела на него жидкими глазами, он спустил крючок, и стрела пронзила ее как раз по боковой линии вблизи головы и сломала ей хребет. Рыба резко дернулась, но стрела и зазубрины на ней крепко ее удерживали, она закатила глаза, открыла и закрыла рот в безмолвной рыбьей агонии. Держа ружье на длине вытянутой руки и вытаскивая рыбу на конце стрелы и двойной длины линя (на случай появления акул или других хищников), Грант всплыл, ощущая себя скотиной и убийцей.

А Бонхэм убийцей себя не чувствовал. Он буксировал маленькую пластиковую лодку для рыбы («Старайся попадать в голову и как можно быстрее выбрасывай ее из воды, — ухмыльнулся он, — иначе она рвется и разбрызгивает кровь, а это привлекает акул»), и в лодке к тому времени, когда Грант убил окуня, уже было пять рыбин большего размера. Наблюдать с поверхности, как большой человек злобно преследовал еще одного, большого окуня, было все равно, как если бы он видел хищного первобытного недочеловека, преследующего оленя. Это как-то волновало, но все равно было жутковато.

Когда большой человек всплыл с новой рыбой (пятнадцатифунтовой, как выяснилось), он улыбался своей мрачной кровожадной ухмылкой. И немедленно снова нырнул.

Грант в тот день не думал, что это так уж легко, и по-своему был из-за этого счастлив. Он не мог выбросить из памяти жидкоглазую рыбу, бьющуюся в агонии. А глубже этого он обнаружил и дикую радость. Однако дикая радость не помогала. Он еще раз шесть стрелял в рыб и мазал. Рыбы, кажется, обладали способностью исчезать с невероятной скоростью при спуске крючка, если это не было на короткой дистанции. Бонхэм, кажется, предвидел это и стрелял на мгновение раньше.

Когда они закончили охоту, возвращались домой с помощником Али у руля и вытащили бутылку джина, Бонхэм выглядел особенно утомленным и даже угнетенным.

— Господи, люблю охоту! — сказал он с обычной ухмылкой, приложившись к бутылке и откинувшись к планширу. — Я не имею в виду возможность сбежать и оставить тебя одного, как сейчас. — Он подумал. — Но ты все сам хорошо делал, а?

— У меня одна, — сказал Грант. — Мне нравится. Но как-то постыдно, как-то неспортивно так стрелять в них в акваланге, когда они так беззащитны.

— Шутишь? — мрачно глянул на него Бонхэм, как будто его оскорбили. — Без акваланга мы бы туда, на восемьдесят пять футов, и не попали бы. Именно потому они неиспорчены и их легко бить. Но они быстро умнеют. Они как-то узнают, что на рифе появился хищник, и убегают. Они общаются, так что не волнуйся. И все равно, если не мы, то другие. Такова жизнь моря. Почище любых «джунглей».

— Конечно. Но я думал, что некоторые ныряльщики могут погружаться на такую глубину и без ничего, — заметил Грант.

— Конечно. И даже больше. Ты имеешь в виду таких, как братья Пиндар? Но на то они и специалисты. Как раз в этом. Я могу на шестьдесят футов, но не уверен, что смогу восемьдесят пять.

Он, кажется, вообще не интересовался рыбой, которую тащил за собой в лодочке, и спросил, нужна ли она Гранту. По праву они принадлежали ему, поскольку он оплачивал поездку.

— Иисусе, мы не съедим столько, — запротестовал Грант. — Но пару-тройку я бы взял.

— Они твои, — сказал Бонхэм.

На вилле вечером будет пир, и не с купленной рыбой, а с убитой охотником Грантом.

— Я бы хотел взять ту, что сам застрелил, — смущенно улыбнувшись, сказал он. Она была самой маленькой.