Страница 23 из 170
Среди всех своих современников Грант ценил Фрэнка Олдейна больше всех как мыслителя и талантливого человека, больше всего Гранта тянуло именно к нему. Хотя Фрэнк был писателем, а Грант драматургом, они пристальнее других изучали течение послевоенного времени и происходящее с Америкой. Казалось, они старались сказать о мире то, что в значительной степени совпадало у каждого в его собственной области, хотя в личных разговорах они соглашались друг с другом, что это не имеет значения, пусть это и так, все равно неважно.
Оба они принадлежали к типу глубоко отчаявшихся личностей, но в отличие от некоторых людей их поколения, любого поколения, у них не было стремления спекулировать на этом отчаянии. Так что они могли говорить обо всем. Оба верили в то, что, повышая правительственный контроль в социальных сферах общества и его духовной жизни ради того, чтобы эффективно действовать во все более усложняющемся индустриальном обществе, людей их типа вытеснят из жизни в очень короткое время, может быть, лет за пятьдесят. Им нравилось обсуждать все это во всех мрачных деталях с рюмками в руках, что они и делали большую часть уик-энда. Ни один из них не был за этот тип человеческого развития. Но ни один из них не имел и ответов на эти вопросы, поскольку один из них постоянно указывал другому, что совершенно невозможно вернуться к более примитивному обществу, что изменение человеческого сознания прогрессирует крайне ускоренными темпами (скажем, сравнивая с Римом или со средневековьем), благодаря как современной технике убеждения, так и развитию массовых методов, которые идиоты называют «коммуникацией».
— Да. Не только в этом проблема, мы еще и живем в Век Верующего, Декамерон, — Фрэнк икнул, сидя перед большим камином поздней ночью в день их прибытия (он обожал называть Гранта полным именем, за что Грант ненавидел его). — НастоящийВек Верующего. Верующие всегда были опасными. Самыми опасными. Но у различных инквизиций прошлого не было наших средств коммуникации или механической способности использовать наши полные методы насыщения. Илиабсолютно бюрократической политической силы, чтобы контролировать сознание.
— Знаю, — Грант мрачно посмотрел поверх бокала. — Знаю я все это. Ведь я же впервые так кратко изложил эти мысли тебе. И выхода нет.
— Или!— продолжал Фрэнк, воздев в воздух палец. — Невероятно эффективные индустриальные средства разрушения, какие Верующий может использовать, чтобы разрушить сегмент общества. Мне не нужно говорить тебе,что сделал Гитлер с евреями.
— То, что произошло с Гитлером и евреями, в значительной степени неверно понято современными мыслителями, — сказал Грант.
— Точно!
— И не только это!Это была даже не военная функция. Это была гражданскаяфункция! И выхода нет, — снова сказал Грант, мрачно сжимая бокал.
Лаки была на кухне с женой Фрэнка Мэри, готовя им в три часа утра еду, чтобы заморить червячка.
— Не надо так верить! — сказал Фрэнк и полупьяным жестом коснулся своего бесформенного носа, сидя перед красивым большим горящим камином. — Я думаю все же, что есть кое-что, что можно сделать.
— Тогда скажи.
— Не сейчас, не сейчас. Думаю, что сначала нужно тебя слегка подготовить. Ты ведь особенный. Но до отъезда я тебе скажу. Обещаю.
— А, мать твою, давай. Если б ты знал, как меня угнетают такие мысли. Я так угнетен, я... Ведь из-за этого я уезжаю. Отсюда. Нырять. Просто, чтоб...
— Не верю, что это пойдет на пользу, — с видом мудреца сказал Фрэнк. — Не имеет смысла.
— Я и не говорил, что имеет. Я сказал...
— Идите, или мы сами все съедим, — тихо позвала Лаки, чтобы не разбудить четверых детей Олдейна.
— С другой стороны, — сказал Грант, вставая, — это ныряние и подводная археология и все прочее — это последняя граница, оставленная индивидууму, где он может сам лично что-то сделать и где все зависит от него одного.
— Ну, что за чепуха, что это даст хорошего миру, о котором мы говорим? — идя за ним, сказал Фрэнк. — И все равно! — весело проревел Фрэнк за спиной Гранта, — я думаю, что ты поймешь, чтобы действительно что-то вложить даже в ныряние, для этого надо стать бюрократизированным, организованным!
— А может, нет, — таинственно сказал Грант через плечо, значительно более таинственно, чем сам ощущал. На самом же деле он ощущал депрессию, каменную депрессию.
— А, мать твою, давай! Глянь на сраного Кусто, — победно завопил Фрэнк, входя на кухню. — Он внес такой вклад, зашел так далеко — благодаря Организации!
— К черту Кусто, — уныло сказал Грант.
— Не так громко, профессор, — сказала мужу Мэри Олдейн, сидя за кухонным столом, и подмигнула Лаки.
— А я так вижу, — сказал Фрэнк.
— И я тоже, — сказал Грант. Он остановился у стола. — Посмотри на мою девушку, — сказал он с распростертыми объятиями, больше, чтобы подбодрить себя, а не других. — Ну, разве не блеск.
— Конечно, — распутно сказал Олдейн.
— Я тоже так думаю, — улыбнулась Мэри. — И я девушка.
Лаки взглянула на них, улыбнулась, в первую очередь, Гранту и спокойно продолжала есть. Она была лишь на три четверти пьяна по сравнению с остальными.
И здесь все повторилось. Она обольстила их тоже. Уже обольстила. Какой-то алхимией или внутренней магией, такой же, как и во встрече с продюсерами, Лаки полностью изменила свою личность.
Она как бы погрузила вглубь себя обе руки, перемесила и переформировала себя, как пирожное тесто, вылепив нечто иное, что, как она проницательно рассудила, восхитит Олдейнов.
Когда они приехали незадолго до сумерек, и Мэри показала им комнату, куда Грант занес чемодан, она сначала аккуратно вынула вещи Гранта, потом свои, переоделась в свитер и старые брюки и спустилась вниз в старых балетных тапочках; волосы цвета шампанского были стянуты позади лентой. Вид у нее был, будто она любила жить и всю жизнь прожила за городом.
Выход был так рассчитан, чтобы зашить литературных Олдейнов в мешок и с самого начала заставить их поверить в нее, что и произошло на самом деле. Метаморфоза была не только внешней. Она и в душе стала деревенской девушкой, как и Мэри. Оставив мужчин у камина (штука, которой Грант никогда не видел у нее: покинуть мужчин), она пошла на кухню помогать Мэри и цветной служанке готовить ужин для детей, весело поясняя при этом, как она не приспособлена к деревне, как ненавидит деревню, все эти деревья! Она не умеет готовить и не хочет учиться, она презирает мытье посуды, никогда не будет вести хозяйство, она редкий и нежный цветок, с ней так и нужно обращаться, и так далее, пока обе женщины не захохотали.
Одновременно она работала наравне с ними, повязала фартук, кормила детей, но все сказанное ею было правдой, более того, они знали, что это правда.
Была пятница. В субботу вечером у них была куча народу: критики, журналисты, художники, искусствовед, скульптор, писательница — разовая подруга Гранта, чья последняя книга неожиданно стала бестселлером, — все, кто жил поблизости. Вооруженная на этот раз до зубов, в полном гриме, в простом облегающем платье, с чудесными грудками и высокой торчащей попкой под волосами цвета шампанского, Лаки заставила всех присутствующих мужчин горячо дышать через нос и держать одну руку в кармане, экспериментируя пальцем сквозь одежду. Особенно искусствовед, стареющий юмористический эгоист с потрепанными белыми усами и развратной эспаньолкой, не мог удержаться и все время ходил за нею по двум большим комнатам, набитым людьми. А она все равно ухитрилась подружиться с его женой, еще раз поговорив об ужасах загородной жизни и называя его в лицо грязным старым распутником так очаровательно, что он трепетал и восхищался. Гранту только и оставалось, что стоять и сиять, а на следующий день, в воскресенье, Мэри пять раз позвонили, чтобы сказать, какая потрясающая новая девушка у Гранта.
В субботу вечером, когда большинство гостей уехало, Грант вошел на кухню налить себе виски и увидел, что Мэри сидит в одиночестве за большим стаканом и хихикает. Ему предложили сесть и прочли десятиминутную лекцию о причинах, по каким ему следует немедленно и срочно жениться на Лаки Виденди для своего же блага, не оглядываясь, пока какой-то джентльмен поумнее его не выметет ее, как бы это выразиться, прямо из-под него. Таким образом, ответ одного из Олдейнов получен. Он так и не узнал, почему же она хихикала.