Не страшись урагана любви

— Значит, они сообразили, кто к ним пришел, — сказала Лаки.

— Думаю, мне следует согласиться, — добавила Лесли.

— Абсолютно, — сказала Лаки.

— Ты так думаешь, да? — спросил он.

Грант ухмыльнулся. И хотя пришла Лесли, Гранту ненавистно было видеть ее в платье, закрытой. Ее тело без одежды было даже более чем красивым. Тяжелые, красивые, слегка свисающие груди, длинные линии от подмышек до широких выпуклых бедер, высокий и округлый зад, широкие плечи, нигде ни единой отметины возраста, и притом ни намека на сухопарую модель, хотя нигде ни капли жира. Разве что на маленьком восхитительном животике, который не был полным, что соответствовало бы ее фигуре, и который она называла своим «детским жирком», над треугольником волос на мощном холме Венеры.

— Завтра мне нужно будет пойти с тобой, — сказала Лаки. — Купить одежду. Хм-м-м. Куда?

— Не завтра, — сказал Грант. — У меня деловой обед с продюсерами. Мне бы хотелось знать другое: что мы делаем сегодня вечером?

— Что хочешь, — просто сказала она. — У тебя свидание? — спросила она у Лесли.

Лесли из кресла покачала головой.

— Это один из вечеров, которые мой приятель проводит в семье, — уныло ответила она.

— Тогда почему бы нам всем не пойти куда-нибудь поужинать? — спросил Грант. — Типа «Двадцати одного» или «Вуазен»?

— Нет, не хочу корежить ваш стиль, вас обоих, — сказала Лесли. — Идите сами.

— Это не искорежит мой стиль, — сказал Грант. — Мне бы хотелось пойти вместе.

Но маленькая черная девушка все качала головой.

— Я сама что-нибудь придумаю или почитаю. У меня масса чтения.

И только когда Лаки, которая выжидала, чтобы убедиться, что Грант на самом деле этого хочет, а не говорит так из вежливости, попросила ее, Лесли передумала и решила пойти.

Вот так это начиналось. Очень часто, когда у Лесли не было свиданий со своим другом, театральным критиком, работавшим на полставки ежедневно в Трентоне, но жившим на Манхеттене, она будет ужинать с ними, но почти всегда будет возвращаться домой чуть раньше них, потому что к девяти ей нужно быть в офисе. Любезно и с удовольствием она освободила одну кровать в двойной постели крошечной спальной и ложилась на тахту в гостиной, как делала и Лаки, когда приходил приятель Лесли. Она пояснила, что делает это не из-за пространства, поскольку Рон и Лаки спали в одной кровати, а из чувства приличия. Она лишь попросила, чтобы ей давали время заснуть до начала действия, иначе она все услышит, не заснет и будет ощущать себя одинокой. Обычно она уже спала, когда они возвращались. Единственным неудобством было то, что утром она должна была заходить за своей одеждой, и если Лаки не хочет, чтобы ее проклятого греческого бога видели во всей его красе, — «Я все имею в виду», — сказала она, — тогда ей лучше, черт подери, просыпаться и укрывать его. Если их устраивает такой порядок, она просит, чтобы ей разрешили переночевать в Нью-Вестоне, когда придет ее приятель. Она не была так уж счастлива с ним, он заходил очень редко и вскоре должен был бросить ее и завести новую подругу: нет будущего, нет счастья с этими женатыми мужчинами, которые остаются преданными своим женам, а шпилятся с вами.

Но они сами часто спали в Нью-Вестоне, потому что им нравилось заказать завтрак в постель и поесть вместе.

Так получилось, что они не пошли ни в «Двадцать одно», ни в «Вуазен» в тот первый вечер, они пошли в «Колони», где обе девушки знали не меньше, а то и больше людей в пестрящей знаменитостями толпе, чем сам Грант. Они были соседками по квартире все четыре года колледжа в Корнелле (как выяснилось из разговора), куда Лесли приехала из родного Толедо, а Лаки из Сиракуз, и они вместе жили в Нью-Йорке последние четыре года из семи лет, проведенных Лаки в этом городе. Лесли работала администратором в очень большом рекламном агентстве Голливуда в Нью-Йорке и лично вела большинство счетов кинозвезд. Лаки в данный момент не работала. У нее были деньги, сказала она Гранту с лукавым видом, и ей не нужно.

Но не всегда были рестораны калибра (и цен) «Колони», куда они ходили, пока в розовом тумане счастья (по крайней мере, для Гранта) проходил день за днем. Девушки знали массу прекрасных, очень дешевых французских, русских, итальянских и других ресторанчиков, таких, как «Ле Берри» на западных пятидесятых улицах, где болталось много малышек из шоу-бизнеса, сюда заходили поесть и французские моряки с лайнеров. Через пару дней они начали сурово экономить его деньги, особенно Лесли, но то, что они сберегли на ресторанах (и даже сверх того), они заставили потратить на одежду. На мужскую одежду, не женскую.

Лаки упомянула об этом в первый день при Лесли, но на самом деле это началось в доме критика Харви Миллера, началось так же, как и вся их история, но началось там и нечто иное, нечто мрачное, темное и несчастливое.

В тот день, когда он столкнулся у Харви с Бадди Ландсбаумом, Харви пригласил его на коктейль через десять дней. Тогда Грант промямлил: «Конечно, конечно», — но втайне, из-за безумных «страстей», обуревавших его тогда, приходить не собирался. Через десять дней, с запахом Лаки в носу и на губах, с запахом, пропитавшим всего его, как некое восхитительное женское облако, он не пропустит коктейля у Харви и не упустит случая для чего-то показать Лаки своим театральным Друзьям. Когда они взбирались по узким ступеням дома (Лаки, убежденная, что их никто не мог увидеть, крепко держала его под руку, прижавшись к нему грудью), казалось просто невероятным, что всего десять дней тому назад он не знал Лаки, был одинок и ничтожен, искал какую-нибудь девушку, любую девушку. Харви, конечно, был рад видеть их, хотя и не знал Лаки, но когда увидел лицо Гранта, то неожиданно просиял и выглядел искренне, по-настоящему счастливым за него. Бадди, сказал он им, пожимая руки, два дня тому назад уехал на Западное побережье.

Лаки нервничала перед визитом. «Я никого не знаю из этих признанных людей театра, — сказала она, когда Грант объявил, куда они идут. — Это не моя компания. Кроме Бадди. И я не знала даже его, пока он работал в театре. Только в кино. Меня ведь будут тщательно изучать, не так ли?» — «Знаю», — влюбленно усмехнулся Грант. Но если она и нервничала или стыдилась, это совершенно не отражалось ни на ее действиях, ни на словах. Это, еще раз подумал Грант, очень типично для нее.

Они расположились в конце длинной узкой гостиной. Грант сидел в глубоком кресле, а Лаки приютилась на подлокотнике, просто чтобы быть рядышком, и Грант повествовал Харви и паре других гостей, писателю и кинокритику, об общем упадке нынешнего американского театра. Он был доволен собой: пьеса закончена, а эта исключительная девушка, прислонившаяся к нему, внимала каждому слову, и он был по-настоящему остроумен. А затем, в тишине, последовавшей после хохота над очередной его шуткой, Лаки повернулась к Харви и категорично сказала: «Я влюблена в него». Она не пыталась сказать это тихо или громко. Голос прозвенел в комнате среди литературного сборища. В нем был тот смысл, что когда она любит, это важно, это редко и с этим нужно считаться.

— Ну да, — восхищенно сказал Харви, растягивая слова. — Конечно. Это не слишком трудно заметить, моя дорогая. — Возможно, такой открытости в его доме не было долгие месяцы, и он усмехнулся Гранту. — По-своему, я полагаю, я тоже влюблен в него.

Грант смутился, но это было очень счастливое смущение. Он просто сидел и ухмылялся. Любопытно, что все в этой части комнаты тоже счастливо ухмылялись.

— Ну, — сказал Харви. — Вы себя хорошо чувствуете, а, малы-ы-шка? — Грант взял руку Лаки, понимая, что теперь на них смотрит и другая половина комнаты. — Уверен, что до чертиков.

— Посмотрите на него, — сказала Лаки своим самым изысканным университетским голосом. — Поверите ли вы, что под этим уродливым бесформенным костюмом из Среднего Запада скрывается тело греческого бога?

Харви восхитился еще больше. Обежав глазами комнату, чтобы проверить аудиторию, он сказал: