Не страшись урагана любви

Грант с трудом встал получить удары. Избиения он более или менее ждал с самого начала, с того момента, когда так свирепо оскорблял поляка, что драка становилась неизбежной. Кровь из носа заливала губы и челюсть и капала на грудь. Но он предпочитал выстоять на ногах как можно дольше. Сейчас он плохо видел, но надеялся все-таки разок-другой-третий хорошенько врезать по пузу и сердцу. И оставался старый трюк — сморкаться кровью, чтобы смутить противника. Ах, Лаки, печально подумал он, видела бы ты сейчас своего мужа-героя!

Неожиданно перед ним что-то возникло, что-то широкое, крайне широкое. Через секунду он сообразил, что это спина Бонхэма. Ф-фу! — не стесняясь подумал он. Слава богу!

— Хватит, — услышал он голос Бонхэма. — Иди и сядь. Выпей. Отдохни. Ты заслужилэто, Мо. — Последнее ироническое замечание позабавило Гранта.

— Этот засранец обвинил меня в краже камеры, — прорычал Орлоффски.

— Я и сейчас говорю, что ты ее украл, — странным низким голосом сказал Грант и не узнал своего голоса.

— Ты больше ничего не будешь делать, — сказал Бонхэм. — Хватит. Иди и сядь. Если не хочешь подраться и со мной.

Орлоффски не ответил, а через секунду пошел к бутылке и сел с ней на взломанный ящик.

— Ну, он собирается меня бить или нет? — странным новым голосом спросил Грант. — Потому что, если нет, я бы хотел сесть.

— Он не собирается тебя бить, — ответил Бонхэм. — Сядь. Держи, — добавил он и протянул носовой платок.

Он использовал все четыре платка, сидя на ящике. Он всегда сам носил два платка, потому что сильно потел, и это его смущало. Оказалось, что и у Бонхэма два платка. Он отказался принять пятый платок у Орлоффски, который Бонхэм почти потребовал у него. И пока он старался четырьмя платками остановить кровотечение, Бонхэм и Орлоффски снова начали спорить о том, что же делать с виски. Бонхэм колебался. И все никак не мог решить.

— Полагаю, что я теперь довольно долго не смогу нырять, а? — спросил Грант голосом, который и сам едва узнавал.

— Полагаю, да, — ответил Бонхэм.

— Ну, полагаю, конец поездке.

— Полагаю, да.

— Ну, я все равно хочу, чтоб ты знал, что я думаю, что ты, Орлоффски, украл мою камеру, — сказал Грант. Орлоффски снова вскочил, будто снова хотел напасть на него, но Бонхэм преградил путь. Грант вскочил с ящика.

— Джентльмены, с меня хватит, — сказал он. — Я иду в постель. Но если у вас есть мозги, вы поймете, что виски надо вернуть. Хоть один ящик и взломан.

Он не затруднял себя ожиданием ответа и медленно поплелся по глубокому песку, прижимая к носу мокрые платки, которыми до сих пор не удавалось остановить кровотечение, и слышал, что они за спиной продолжали спорить. Каким-то образом он что-то постиг этой ночью, нечто, в чем он нуждался, нечто, ради чего, возможно, он вообще специально сюда приехал. Он не совсем понимал, что он постиг. Но он знал, что постиг. Хотя даже самому себе он не мог этого объяснить. Ладно, потом все прояснится, может быть, прояснится, когда у него будет время подумать.

В отеле он постарался тихонечко открыть ключом дверь и тихонечко проскользнуть в ванную. Но Лаки, конечно, встала. Хотя, может, она и на самом деле спала.

37

Сидя в лодке, Бонхэм греб. Он любил греблю. Всегда любил, с детства, когда вышел впервые в лодке на открытую воду. Это была одна из немногих в мире вещей, где габариты и силы человека хоть что-то значат, как-то ему помогают. И теперь он весь отдался телу: спине, рукам, кистям, ногам, ступням и заду, тому, как они работают. Он сосредоточился на ощущении гребущего тела. Он не хотел думать. Он видел на берегу, за кормой лодки, фигуру Орлоффски, который был в еще большей ярости, чем прежде: зло уперев руки в бока и сгорбив спину, он смотрел, как отплывает Бонхэм. Ну, и на хрен его, думал Бонхэм. На хрен его, его бредовые клептоманские идеи и все остальное. Все кончено, все разрушено. Он так старался, изо всех сил старался. А теперь все разрушено. Бонхэм греб.

Он хорошо греб, у него был огромный опыт, и сейчас (даже сейчас) он делал это с удовольствием — греб, вкладывая в весла всю свою огромную силу, но маленькая лодка все равно плыла медленно. Мешали пять ящиков виски, да и он сам.

Они под конец достигли компромисса. Орлоффски будто потерял рассудок и категорически отказался помочь нести ящики в отель. Он схватил ломик и взломал еще больше уже открытый ящик, разбив при этом две бутылки виски. Пьяный Бонхэм тщательно обдумал сказанное Грантом и решил, что нужно отнести их обратно.

Теоретически он был прав, но на самом деле это было несерьезно: один ящик взломан, три бутылки исчезли (одну они почти допили, две разбил Орлоффски) — немного оставалось шансов, что их теперь не найдут.

Компромисс заключался в том, что Бонхэм пойдет за лодкой, а Орлоффски постережет добычу, а потом отвезет виски на один из маленьких заросших островков в трех четвертях мили на изгибе буквы «У», которую образовывали два острова, Северный и Южный Нельсоны, и там их спрячет. Когда-нибудь они вернутся и заберут их, все сразу или по очереди.

На берегу Орлоффски повернулся и поплелся по песку к пристани. Бонхэм греб, и это ему нравилось.

Все разрушено. Просто, черт подери, полностью, паршиво разрушено. Все. И из-за каких-то пяти вшивых, паршивых ящиков виски. Господи, он начинает говорить, как проклятый англичанин, живущий на Карибском море. Все время произносит слово «паршивый». Он подумал о Гранте. Ну и малый.Бонхэм видел в жизни мужественные вещи, чертовскимужественные. Но ничего мужественнее того, что сделал Грант, когда хладнокровно и сознательно оскорблял Орлоффски, вызывая на драку и все время понимая, что нет ни малейшего шанса победить, и что если он проиграет, а это неизбежно, то его превратят в фарш. Он был счастлив, что был там и прекратил это. Его размеры все-таки время от времени дают некоторые преимущества.

Поездка, конечно, разрушена. Грант не может нырять со сломанным носом. Не говоря уж об атмосфере на борту. Нечего даже и пытаться продолжать поездку. Завтра придется отплывать в Га-Бей. Идя под парусом весь день и при благоприятном ветре, они смогут делать четыре-пять узлов, а до Га-Бей сто шестьдесят морских миль, значит, если повезет с ночным бризом, то плавание займет двадцать восемь — тридцать часов. И с этими подравшимися на борту. И Грант,и Орлоффскина борту!

На берегу, когда они решили проблему с виски, он сказал, чтобы Орлоффски сидел на носу и не показывался на глаза. Он также предложил, чтобы Орлоффски завтра попросил у Гранта прощения, может, это как-то поможет, хоть капелечку. Орлоффски угрюмо сказал, что он может извиниться, но будь он проклят, если извинится. Парень обвинил его в краже проклятой камеры! Для Бонхэма это было уж слишком. Черт подери, это уж через край.

— Ну, я тоже думаю, что ты украл. Что скажешь? — спросил он. — И всегда думал. Ну, хочешь подраться? — Орлоффски, конечно, не захотел. Но он долго не простит. Очень, очень долго.

Все разрушено. Бонхэм греб. Партнерство разрушено, практически разрушено. Взаимоотношения с Грантом разрушены. Да еще эта проклятая Лаки (кому-то она — счастье, а ему — сплошное несчастье)! Если она что-то скажет, а она скажет, то это значит, что будет разрушена и его великая мечта о клиентуре, на которую он так рассчитывал. Грант бы ее обеспечил, клиентуру знаменитостей («Избранных», по его теории). А теперь Лаки может дурно о нем сказать всем этим богатым и знаменитым людям, с которыми они знакомы, и она определенно скажет, в этом он не сомневался. И все же он каким-то странным образом восхищался ею. Она все отдаст своему мужчине, Все.

Все. Все разрушено. Бонхэм греб. Пристань почти исчезла из виду. Бонхэм греб, ощущая приятное напряжение спины. Он ощущал, что мог делать это — просто грести — вечно... Но он пьян, не так ли? Да, нагрузился. Задубел.

Практически не потеряно только одно, шхуна. Она еще у него. И Сэм Файнер. Сэм Файнер не совсем из той клиентуры, о которой мечтал Бонхэм, но у него есть деньги. Он привезет подобных людей. Так что это еще есть (он легко представлял себе сумасшедшие пьяные поездки низкого класса с Сэмом Файнером и его друзьями; это вовсе не шикарные поездки с «Избранными»), Когда он вернется, то поднимется в комнату Кэти и разбудит ее, даже если она и спит. Ему нужно какое-то утешение. Слегка вспотев, Бонхэм ритмично греб. Все разрушено. Разбито. По крайней мере, его мечта.