Восьмая нота

Чай всегда нечаянная радость, а в поезде и возможность откровения, доступная лишь в одномерном мире железных дорог. Сахар в поездах ни к чему, разговоры слаще, лимоны тоже в этом деле лишние.

– Знаете, я из хорошей еврейской семьи, где мама – это мама и наличие папы обязательно. И больше для счастья никто не нужен. Романы случались, но не в ущерб дому. Последние годы даже службу хотелось бросить, побыть побольше с ними рядом. А они ушли, мои родители, один за другим. Осталась совсем одна в огромной квартире, окруженная молчаливыми словами дорогих сердцу вещей. Из дома практически не выходила, казалось, выйду – предам. Вот и перебирала мамины наряды да папины ордена. Они хотели внука от принца. Но принцы ко мне не цеплялись. После ухода родителей готова была хоть от дворника забеременеть, но наш всегда пьян. Вот так и осталась на бобах. А за подснежники спасибо. Давайте спать. Сейчас выдадут по порции простыней и по сладкому сну на полках. Вам какая по вкусу?

– Та, с которой есть возможность видеть вас.

– Вы всегда такой любопытный или что-то случилось?

– Не всегда. Вы особенная. Вроде и печальная, а радость из вас на волю так и просится.

– Вы наблюдательны. Но завтра, всё завтра. Сегодня не поделюсь, устала, сил нет.

Мы засыпали под медленный вальс колес, и она стала казаться сестрой, которую много лет не видел и вдруг понадобился. Вот так и сторожил и сон ее, и улыбку, которая порой освещала древнюю печаль лица. Господи, как она красиво меня остановила: «С вас подснежник».

Утро неторопливым бытом как-то нас сроднило. Мы привели себя в порядок, накрыли, не сговариваясь, праздничный стол.

– Давай я поделюсь с тобой счастьем.

– Давай. А сглазить не боишься?

– Мне кажется, ты какой-то совсем свой, мне тебя не хватало. Я просила у родителей братика. Но мама работала рентгенологом, боялась, что он родится с заячьей губой. А когда ты принес подснежник, решила, что ты мой брат.

Поезд еще что-то пытался досказать, она его перебила:

– Ты не боишься счастья?

– Своего боюсь.

– Вот и я прежде боялась. Нынче ничего не боюсь и не буду бояться. Оно у меня внутри.

Мы еще долго пили чай и молчали, разглядывая потусторонность полустанков и откровенную наготу апрельских веток на белых островах уходящих снегов.

– Мы с ним в одной группе учились, да и после он порой заглядывал к нам. Стеснительный, опрятный мальчик. До постели добираться получалось, но все происходило так тускло, вяло, что ни ему, ни мне не доставляло радости. Но вот однажды, уже после смерти мамы – папа ушел первым, – он стал захаживать все чаще и чаще. Порой приходилось даже отказывать, так он утомлял. И оно случилось – необычайное. Меня как что-то приподняло и закрутило враз и понесло-по-несло неведомо куда. Вдруг почувствовала, будто что-то в меня добавилось, совсем иное. Потом, когда он ушел, осознала: счастье состоялось.

Сейчас ему четыре месяца.

– Кому?

– Твоему племяннику, дурачок. С тебя подснежник.

У самого главного поезда на свете имя короткое, как писк птенца.

Было замечено, что со всех станций вплоть до Москвы исчезли подснежники. Благо в нашем купе два свободных места, на них они и ехали до самой столицы. Счастье – величина одномерная. В двухмерном не удержать. Через пять месяцев оно родилось и ходит, и ручки протягивает людям. А с подснежниками на станциях по-прежнему сложно.

Тополиная грамота

Дворник почти дворянин. Имение есть. Мету метры. Дворовых собак – прорва, провались они пропадом, помощники еще те. Машу метлой, мешаю прохожим. У начальства инвентаря не допросишься. Обходят стороной. Инопланетянин, короче, среди добропорядочных граждан. Они гадят – я заглаживаю. Отгораживаю их от мусора, под себя гребу. Дворник не призвание, титул терпения и тема на всю оставшуюся жизнь.

Первый раз в армии старшина попробовал меня на этой стезе. Считал – наказал, оказалось, в будущее заглянуть позволил, ручку позолотил опавшей листвой. Там, на государевой службе, мнилось: «Вот до дембеля дотяну, в рай пустят». А оказалось, рожей не вышел. Правда, мама была другого мнения. Да кто же спрашивает мам наших стареньких? Больше стыдят да судят за нас, непутевых. После армии учился, в очередях мыкался, правда, до прилавка ни в одной не дошел. Но издали видел рай витрин, и ветрами перемен обмахнуло. Не сидел – больше стоял, рук не поднимал, рожи корчил. Да и к чему все это? Жил ожиданием чуда. Откуда во мне такое, Бог знает? Вот так, буква за буквой, подобрался к главному. В прежней жизни не кланялся, сейчас перед каждым листом, бутылкой, пакетом колени гну. Не гнушайся – вот и вся грамота, глупости человеческие от земли в мешок складывать. Мешают они ей. Снесу на свалку, и лежат там нос к носу, машину ждут. Жмурики, одним словом, но по сторонам не смотрят, друг в друга углубляются. А как все углы земли заполним глупостью, так и образумимся враз. Ну вот, можно присесть, пока молодежь с пивом не поперла, подумать – возможность самая благоприятная.

Девочка ко мне вчера подошла во дворе, ну крошка крошкой, три года, не больше. Думаю, обозналась, видно. А она:

– Дядя, поздравляю тебя с новым днем.

И протягивает лист тополиный. Я растерялся, чем ответить, не знаю. Пока в кашле заходился, она исчезла. До сих пор очухаться не могу. Милость это Божья или что? Держу лист в руках и чуть не плачу. Думаю, по плечу мне такое чудо или нет? Не каждого ведь с новым днем поздравляют, а раз так, зерно надежды зародилось. Загорелся желанием мир удивить.

Песня одна во мне теплится, знаю, людям главным образом не извилин, песен не хватает. Извелись они совсем, от забот замучились, на догадки времени недостает. Вот спою, пусть словам добрым порадуются. Господь, он нас уму-разуму через песни учит. Нотная грамота глазам нужнее, уши нынче на другие дела идут. Сотовая связь из них совесть выела. Вот, говорят, тараканы от нее бегут. Неправда. Не от сотовой наутек пустились – от содержания разговоров в ней. Да ладно, даст Бог, образумятся. Меня вон тополиный лист надоумил.

Вернее, самому ума не хватило, девочка-крошечка подсобила, дураком помереть не дала.

– Спасибо тебе, детка, за грамоту нотную.

Ну, вот и выдохнул, а хватит ли сил на вдох, не знаю. Подмету почище, пускай люди любуются. Листья тополиные, правда, стороной обойду. Вдруг ей еще кого-нибудь поздравить понадобится. Вон их сколько осень от щедрот накидала. Смотришь – и петь тянет.

А эти все пиво пьют, пузыри, видно, пускать собрались. Как бы им соломинку протянуть, а не то, не дай Бог, подстилать придется. Дворник – почти дворянин. Имение есть, и до имени недалеко. Метры мету, место живое подыскиваю. Листок-то следующий вот-вот упасть обязан. Тут, главное, направление знать: локти – на север, ладони – на юг. И взорвутся тогда руки твои яростью пальцев, а на них время будет указано. Три-то стрелки, как на обычных часах, а две особенные. Одна от жизни бежит, другая – от смерти. А расстояние между ними есть имя твое.

Кукушка под одеялом

Воскресенье. Лежу под одеялом, вставать совсем не хочется. Под ним, что в сугробе, молодеешь – старость не тревожит. А попробуй высунься, складки мигом на тело перейдут. Там, в сугробах, они от синевы задыхались, а тут желтизной перекликаются. У женщин в преддверии зимы не тело, а сплошные перепевы бабьего лета. Порой так и валяюсь, пока не почувствую, что вот-вот сдохну от голода. Тогда вскакиваю, закрыв глаза, натягиваю скафандр халата, обматываюсь шалью для верности и плетусь на кухню наполняться. Нынче подумала, пусть помру, а не встану. Под одеялом тепло, ворочаюсь с боку на бок, оно меня как-то забыто теплом гладит. И вдруг в декабре в закрытое окошко – кукушка. Невестушка-вещунья. Откуда она? Думала, показалось. Прислушиваюсь, а она опять за свое: ку-ку, ку-ку. Собралась, было, считать, а она враз и улетела, испугалась чего-то, видно. К чему такое наяву на меня навалилось?