Страница 58 из 69
Красивый, элегантный, он был в той поре мужской осени, когда не разбрасывают, а собирают камни. Выразительное, но очень усталое лицо. И, как мне показалось, измученное сомнениями, противоречиями. Такие лица обычно бывают у тех, кто живет с постылой женой или кого раньше времени отправили в отставку.
Я был любезен: достал из стола бутылку «Смирновской», яблоки и заварил чай. В окна застучал дождь, в номере потемнело, номы уютно устроились за столом, и я приготовился к диалогу о Пушкине.
Не тут-то было! Когда прошли по первому кругу за знакомство, гость взял свежий номер местной газеты и прочитал вслух: «Слесарь цеха ремонтно-прокатного оборудования металлургического завода Валерий Никонов прыгнул в нагревательный колодец прокатного цеха… Возле колодца остался лишь пиджак металлурга с документами и предсмертной запиской. В ней Никонов писал: «Теперь, когда приболел, просто выжить невозможно. Кто сможет жить в этом обществе воров, мошенников и спекулянтов? Ельцины, гайдаровцы обокрали весь народ». И приписал: «Наберите пепел в коробочку и похороните рядом с мамой».
Оцепеневший от ужаса, я молчал. (В молодости довелось работать подручным сталевара, и хорошо знаю, что такое нагревательный колодец.)
Николай Васильевич налил по второй, и мы помянули несчастного. Снова молчали. Душевная боль преобразила гостя: щеки опали, нос заострился и вообще все лицо в одно мгновение стало обглоданным, волчьим. Наконец он взорвался:
– Черт знает, что происходит! Так дальше жить нельзя, надо что-то делать!
– Что?
– Не знаю, но вопрос стоит ребром: или мы остаемся заложниками криминальной буржуазии, или возвращаемся на круги своя.
– То есть к социализму с человеческим лицом?
– Да, если хотите, но с многоукладной экономикой и без крайностей сталинизма. И вообще, Россия – страна коллективов, а не индивидуальностей.
– Занятно. Вы мне напоминаете того русского мужика, который никак не мог решить задачу: нись в монастырь идти, нись в разбойники? Для вас сегодняшний российский разбой является живым воплощением рыночной экономики? Так?
– А хоть бы и так! Не забывайте: мы были сверхдержавой, нас боялись или уважали. И наконец, действовала система социальной защиты. А сегодня? Миллионы безработных, и в каждом углу нашего российского дома кипит разврат и плетет паутину коррупция. На каждом шагу смерть, смерть и смерть!
– Простите за банальный вопрос: кто виноват?
– Судя по тональности вашей лекции, вы демократ. Так вот, виноваты ваши заединщики! Однажды они зашли в туалет, выплюнули совесть, смыли и пошли по позвонкам. Вспомните Чубайса: «Приватизация – это провода высокого напряжения: где ни тронешь, везде бьет». Самоубийство, а не политика. Нет, бедняга Никонов прав: страна мошенников и воров. И чем раньше освободимся от олигархов и их подручных, тем будет лучше.
– И от частной собственности?
– Убавить и оставить только мелкий и средний бизнес.
– То есть увеличить мощь государства за счет нового обобществления?
– Конечно! Другой альтернативы нет. Ведь даже на Западе не отрицают огромной роли государственного воздействия на общественное благосостояние, а нам по этому пути сам Бог велел идти: без государства не достигнуть равновесия в обществе, поскольку ваши буржуа не гарантируют рабочему человеку даже прожиточного минимума, а потому-то власть должна вмешиваться в распределение доходов.
– И как вы представляете себе методы этого вмешательства – экономические или внеэкономические?
– И те и другие. Необходимо регулировать цены и заработки, с одной стороны, а с другой – отчуждать часть доходов собственников через систему налогообложения. Но главный метод – национализация большей части приватизированных предприятий.
– Бесплатно?
– А разве они приобретены за выкуп? Нельзя же всерьез принимать цены по остаточной стоимости. Овощной магазин продавали на аукционе за тридцать девять миллионов рублей. Металлургический завод – за сорок один! Грабеж среди белого дня, а ваучеризация явилась формой этого грабежа.
– Хорошо. Ну, а как быть со свободой слова? Тоже убавить?
– Наивный вопрос. Неужели вы не видите дикого разгула порнографии? Не видите, как растет на книжном рынке культ садизма? Убийства, разврат-все это стекает со страниц журналов, книг, экранов и губит на глазах целое поколение. Конечно, нужна свобода слова, но не анархия.
– Вы хотите восстановить цензуру?
– Нравственная цензура нужна, как воздух, и ее должны осуществлять общественные советы.
Я стал терять интерес к собеседнику – это мы уже «проходили», – но что-то удерживало желание спать: то ли неподдельный интерес Николая Васильевича к обсуждаемым проблемам, то ли его человеческие муки, которых он не скрывал.
«Странно, – думал я, – москвич, а кажется, сидит здесь пенсионер из Заишимья». Решился продолжать:
– Где и с кем вы были девятнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого года?
– Я был с Ельциным до октября девяносто третьего.
– А потом?
– А потом сам по себе, ибо понял: нас в который раз обокрали и обманули. Ладно, пусть они живут в подмосковных дворцах, заедают коньяк икрой, но зачем же они нас предали?
Сонливость как рукой сняло. Я загорелся, запылал. Было затронуто то, что мучило меня самого в последние годы. И по моей судьбе новые-старые чиновники на тракторе проехали: несчастья следовали одно за другим, чудом остался жив. Видел тысячи растерявшихся людей, видел, как хоронили покойников в целлофановых мешках и как на могиле разъяренные самцы кромсали женщину, пришедшую поклониться праху матери. Видел и кровавое зарево на Северном Кавказе, содрогался от заказных убийств. А жалкая участь стариков? Какая судьба! Всю жизнь над ними экспериментировали, пытали террором, войной, голодом, вечной мерзлотой – и вот теперь последняя ужасная пытка: беспросветной нищетой, беспросветной униженностью!
Однако у каждого свой нравственный барьер, у каждого свой выбор: быть пленником личной судьбы или продолжать защищать самую высшую ценность – свободу личности. Больно, тяжко, но свободы без страданий нет. Есть призрачное благополучие слабых, сломленных, отдающих себя в руки верховных жрецов. О, разумеется, «жрецы» знают, куда идти, да только вот выписывают счет: отдать свободу и «не высовываться».
Но о пережитом я не сказал Николаю Васильевичу ни слова, лишь выложил сухой остаток того, что победило во мне:
– Бог вам судья, Николай Васильевич, но сваливать все в одну кучу – тяжкий грех. Безпроблемного бытия не было и не будет. Вам хорошо известно: и в прошлом, и сегодня даже у очень благополучных людей душа не раз и не два обливалась и будет обливаться кровью. Они страдали и страдают. Творческие неудачи, потери близких, болезни, смерть и стихия…
– И неразделенная любовь, – вставил Николай Васильевич.
– Да, и неразделенная любовь, и измена – разве этого мало для короткой человеческой жизни? И где, в каких закоулках веков вы найдете опровержение простой истины, о которой так емко сказал Пушкин: «Страдает всякий, кто живет»?
И вместо того, чтобы учить человека высокому искусству мужественно жить в режиме вечного усилия, жить с нравственным барьером – Богом,
Совестью, Любовью, – мизантропы в масках утопистов превращают жизнь простого смертного в ад. Более жутких теорий, чем те, что выходили из головы честолюбивых посредственностей, свет не видывал. Вспомните Раскольникова у Достоевского. Для него люди делятся на две части: толпу обыкновенных, являющихся сырым материалом истории, и элиту-людей высшего духа, делающих историю и ведущих за собой человечество. Все просто и все жестоко: гении, великие люди – цель человечества, остальные («люди-минимумы», название-то каково!) – средство к этой цели. Первым все можно: экспериментировать с социализмом, бросать в топку войны миллионы солдат, перешагивать нравственные барьеры, – а вторым остается благодарить, терпеть, ждать и умирать. Но если Раскольников уподобляет себя Наполеону, золотой палицей загоняющему овец в «золотой век», если он хочет силой осчастливить людей, желает, чтобы «дрожащая тварь» трепетала перед ним во имя своего же блага, то Великий инквизитор в «Братьях Карамазовых» уже однозначно циничен. Его мечта – окончательно покорить себе волю людей, всю без остатка, стать для них высшим авторитетом, Богом, перед которым добровольно преклонялись бы и на которого молились бы эти жалкие существа. Перечитайте поразительный диалог зловещего старика с Христом. И хотя Иисус отверг искушение «страшного и умного духа небытия», нам он оставил выбор, которым не сумели воспользоваться ни мы, ни чеховские интеллигенты, пребывавшие в томлении и пробовавшие марксизм на зубок. Они, видите ли, устали от либерализма, реформ и, изнывая в тоске по острым ощущениям, кидались то в омут декадентства, то в омут сладострастия. Одни пели осанну революции, другие искали таинственную «русскую идею». Всю жизнь спорили – и проспорили Россию! Наконец ударили морозы семнадцатого года. И что же? Россия пошла за доктринерами и не откликнулась на призыв Достоевского, не услышала призыва Пушкина.