Страница 99 из 121
Можно представить и более сложные чувства, испытываемые Богровым. Вполне вероятно, что страх перед публичным разоблачением не имел преобладающего значения в тот момент, когда Богров решился на покушение. Самым опасным для него был конец 1909 г., когда приходилось увиливать от прямых обвинений. Петербургский период в этом смысле был совершенно спокойным. После возвращения на родину Богров полностью отошел от подпольной работы и практически не поддерживал связей с прежними товарищами. Слухи о провокаторстве он предотвратить не мог, но они имели довольно неопределенный характер. Трезвый расчет подсказывал, что гораздо выгоднее было ничего не предпринимать.
Однако нельзя считать Богрова ни малодушным предателем, ни хладнокровным циником, размышлявшим, выплывут или нет его провокаторские делишки. Излишне говорить, что трусливый человек не рискнул бы стрелять в первого министра. Надо думать, что, если бы Богрова беспокоило только собственное благополучие, он бы не окончил жизнь на виселице. Наверное, не надо сбрасывать со счетов глубокий душевный разлад, который он испытывал в последние месяцы своей жизни. Мы уже говорили о чрезвычайно завышенной самооценке Богрова. Он явно не хотел быть нижним чином подпольной армии, слепо выполняющим приказы генералов от революции.
В приключенческих книжках юные герои, коим прискучила повседневная рутина, на свой страх и риск идут в тыл противника, ведут самостоятельную войну и после всех перипетий приносят трофеи боевым товарищам. Похоже, что Богров, затеяв контакты с жандармами, видел себя таким же вольным охотником. Повзрослевший Богров должен был осознать крушение юношеских иллюзий. Грубая правда была в том, что он являлся платным доносчиком, полуразоблаченным агентом провинциального охранного отделения, которому при встрече подмигивали филеры из отставных унтер-офицеров. Подобная роль, особенно когда о ней начали догадываться окружающие, оказалась более чем унизительной.
По мнению Богрова (на сей счет есть ряд свидетельств), его жизнь явно не удалась. С точки зрения окружающих, он был вполне благополучным человеком – хорошо образованным, богатым наследником. Об этом, в частности, говорил Лазарев. Старый эсер, правда, не подозревал, почему его собеседник так рвался попасть на виселицу. Очевидно, что был такой момент, когда Богров пытался порвать одновременно с революционным и охранным прошлым. Но размеренная жизнь добропорядочного обывателя не устраивала бывшего анархиста. Мушин в своей книге привел выдержки из личных писем Богрова. Некоторые фразы привлекают внимание. «В общем же все мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, хотя и не цыганское это дело…» – писал он 1 декабря 1910 г. В письме от 12 декабря были строки: «Нет никакого интереса к жизни. Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать в жизни. И то, если моя практика это позволит. Тоскливо, скучно, а главное одиноко…»[467]
С весны 1911 г. Богров переживал глубокий душевный разлад. Он всегда был очень скрытным человеком. Его родные так ничего и не заметили, разве что мать инстинктивно почувствовала что-то странное в поведении сына. Но тем, кто не видел Богрова долгое время, сразу бросились в глаза перемены в его внешности. За полгода он очень постарел, его волосы полностью поседели. Ясно, что он стоял на пороге какого-то важного решения. Газетные хроники тех лет были наполнены сообщениями о самоубийствах. Настоящая эпидемия самоубийств охватила молодых людей, сверстников Богрова из образованных слоев общества. В предсмертных записках они объясняли, что покончили счеты с жизнью из-за разочарования, скуки, душевной опустошенности, нежелания попасть в обывательское болото. Иуда Гроссман писал, что легко представлял себе набранную петитом заметку в газете об очередном самоубийце – Дмитрии Богрове.
Если бы он решился уйти из жизни, то причинил бы боль своим близким, своей семье, может быть, единственному, к чему был действительно привязан. Да и уйти просто так было не в характере анархиста и агента охранного отделения. Он должен был заявить о себе, поставив в конце впечатляющую точку. Логично возникала мысль обменять свою жизнь на жизнь врага. Богров, будучи типичным эгоцентристом, вряд ли считал равноценным обменом такой вариант: свою жизнь за жизнь начальника Киевского охранного отделения. Он не удостоил вниманием командира корпуса жандармов или киевского генерал-губернатора. Мы уже имели возможность убедиться, что он с самого начала примерялся к двум главным лицам: царю и главе правительства. Можно гадать, что же предопределило окончательный выбор: боязнь погрома или понимание, что Столыпин являлся наиболее опасным врагом революции? Видимо, для целей, которые преследовал Богров, было не столь важно, кого из них взять на мушку. Убийством Николая II или Столыпина он самоутверждался в собственных глазах и получал индульгенцию от революционеров. Удачно осуществленным террористическим актом Богров надеялся перечеркнуть позорные страницы своей биографии. При его честолюбии было чрезвычайно заманчивым одним-двумя выстрелами вписать свое имя в историю. По порочной шкале ценностей, принятой в революционной среде, чем значительнее была жертва, тем большим почетом окружалось имя убийцы. Когда Богров покупал браунинг, он наверняка не помышлял покончить с собой. Но получилось так, что браунинг стал косвенным орудием самоубийства. Перед тем как положить оружие в карман фрака, Богров оставил дома записку: «Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, и если бы я даже и сделал хорошую карьеру, я все равно кончил бы тем, чем теперь кончаю».
Чем объяснить полное изменение показаний на суде, рассказ об угрозах со стороны анархистов, донос на товарищей буквально на краю могилы? Как представляется, ответ на этот вопрос достаточно прост. Произведенное им покушение вполне можно рассматривать как усложненный способ самоубийства. Способ, привлекательный тем, что убийца попадал в центр внимания всей страны. Но инстинкт самосохранения нелегко подавить. Зачастую люди, нанеся себе смертельные раны, делают отчаянную попытку спастись. Примечательно, что Богров рисовал себя героем, сознательно идущим на эшафот, только на предварительном следствии. Когда шли допросы, Столыпин был еще жив и имелись шансы на его выздоровление. Судили Богрова уже после смерти премьер-министра, и приговор был практически предрешен. Трудно поверить, что обвиняемый наивно надеялся расположить судей в свою пользу рассказом об анархистах, подтолкнувших его на покушение. Он окончил юридический факультет, был помощником присяжного поверенного и прекрасно знал, как скоры на расправу военные суды. Скорее всего его расчет строился на том, что военно-окружной суд будет вынужден отложить разбирательство ввиду неполноты сведений, установленных следствием. Даже после вынесения приговора казнь могла быть отсрочена до ареста Лятковского, Виноградова и других, якобы причастных к покушению анархистов. Можно полагать, что поиски Степы растянулись бы надолго. Шансов приостановить машину правосудия было ничтожно мало, но утопающий, как говорится, хватается за соломинку. В какой-то момент Богрову показалось, что этот план сработает – исполнение приговора было задержано на один день, вопреки оговоренному законом 24-часовому сроку. Камеру смертника посетил жандармский офицер, записавший показания осужденного. Но дальше этого дело не пошло. Отметим, что, когда Богров убедился в тщетности своих надежд на отсрочку, он быстро переборол свою слабость и больше не искал путей для спасения.
Разумеется, нет никакой уверенности в том, что действия Богрова определены совершенно верно. Невозможно полностью воссоздать душевный мир человека, жившего восемь десятилетий тому назад. Абсолютно прав был американский исследователь Г. Аронсон, когда писал об убийце премьер-министра: «…совершенно очевидно, что и тут мы стоим перед загадкой, для решения которой у нас нет исчерпывающих данных»[468].
467
Мушин А. Указ. соч. С. 123.
468
Аронсон Г. Загадки убийства П.А. Столыпина // Россия накануне революции. Исторические этюды. Нью-Йорк, 1962. С. 22.