Страница 50 из 121
Разумеется, военно-окружной суд не гарантировал справедливого и беспристрастного рассмотрения дела. Нельзя было сбрасывать со счетов стремление использовать военный суд для удовлетворения личных амбиций или садистских наклонностей. Военный юрист Р.Р. фон Раупах, человек отнюдь не радикальных и даже не либеральных взглядов, вспоминал председателя Митавского военного суда генерала Кошелева, чьей страстью было вынесение смертных приговоров. Рассказывали, что он предлагал назвать городское кладбище своим именем. Перед военным судом по обвинению в убийстве учителя гимназии предстали братья Иоссельсон. Однако во время разбирательства один из свидетелей, ученик гимназии, вдруг признался в совершении преступления. Имелись все основания поверить признанию, так как незадолго до смерти сам учитель жаловался, что этот гимназист угрожает ему убийством, требуя выставить хорошие оценки. Но сознавшийся гимназист был несовершеннолетним, и его нельзя было приговорить к смертной казни, что не устраивало председателя суда. «Совещание суда длилось не более 20 минут. Эта быстрота, свидетельствовавшая о заранее заготовленном решении, и усвоенная Кошелевым манера читать свои смертные приговоры, сразу позволили предугадать исход дела. Генерал снял свое пенсне, достал носовой платок, протер им стекла и мягким голосом стал читать. Перед заключительной фразой он сделал небольшую паузу и прочитал: «…признал виновными и приговорил к смертной казни через расстреляние». Во время расстрела старший был убит первым залпом, «младший же, раненный в нижнюю часть живота, упал и стал кричать, пока командовавший солдатами офицер не вложил ему дула револьвера в ухо и не застрелил»[209].
Приговор военно-окружного суда мог быть смягчен. Столыпин не был жесток, но далеко не всегда соглашался со смягчением приговора. Так, в феврале 1908 г. он направил негодующее послание великому князю Николаю Николаевичу, помощник которого заменил каторжными работами смертную казнь 19 преступникам, осужденным военно-окружным судом. Особенно возмутило премьер-министра смягчение наказания лицам, покушавшимся на городовых. «Исходу этих дел, – писал Столыпин, – я не могу не придать особого значения, опасаясь деморализующего влияния слабости репрессий именно в этих случаях на чинов полиции, нравственная поддержка коих при несении ими столь тяжелой службы является прямой обязанностью правительства»[210].
По официальным данным, с августа 1906 г. по апрель 1907 г. военно-полевые суды приговорили к смерти 683 человека. По подсчетам историков, в 1906 – 1907 гг. было казнено 1102 человека, а к 1909 г. их численность достигла 2694. Наивысшая цифра, приводимая в исторической литературе, – 5086 человек. За это же время, по правительственным данным, 5946 должностных лиц погибли от рук революционеров.
Столыпин решительно отвергал обвинения в проведении карательной политики. Он был глубоко оскорблен словами кадета Федора Родичева, выступавшего в III Государственной думе 17 ноября 1907 г. Родичев являлся одним из лучших ораторов кадетской фракции, за красноречие его называли «русским Мирабо». На заседании Думы он сказал следующее: «…В то время, когда русская власть находилась в борьбе с эксцессами революции, только одно средство видели, один палладиум в том, что г. Пуришкевич называет муравьевским воротником и что его потомки назовут, быть может, столыпинским галстуком… (оглушительный и продолжительный шум; возгласы: довольно, довольно, долой, вон; звонок председателя. Председатель покидает свое место)»[211].
Выступавший ранее Владимир Пуришкевич сказал: «А где убийцы, все ли они вздернуты и получили муравьевский галстук?», имея в виду графа М.Н. Муравьева, прозванного Вешателем за жестокое усмирение Польского восстания 1863 г. Из стенограммы видно, что выступления Родичева вызвали скандал. Когда-то в таком же оглушительном шуме и выкриках тонули речи Столыпина. Но это была не I или II, а III Государственная дума, где оппозиция не имела большинства, а правительство, наоборот, имело поддержку центра и правого крыла.
Корреспондент «Нового времени» ярко описал обстановку в зале заседания Таврического дворца, когда Родичев упомянул о столыпинском галстуке: «Зал в одно мгновение преобразился. Казалось, что по скамьям прошел электрический ток. Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами; возгласы и выражения негодования сливались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя. Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а сидевшие позади оказались в первых рядах». «Долой, вон, долой!», «Не расстались со своим Выборгом!», «Выгнать его, немедленно вон!», «Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя Государя», «Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания». Крики неслись со всех сторон. Октябристы, умеренные, правые – все столпились около трибуны, к которой тянулись десятки рук, и казалось, что зарвавшегося, забывшегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны. Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом… Взволнованный, бледный П.А. Столыпин при первых же криках встал со своего места и, окруженный министрами, вышел из зала почти одновременно с Н.А. Хомяковым. За Председателем Совета министров тотчас же поспешило несколько депутатов. Родичев все еще стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц[212].
Столыпин сказал председателю Государственной думы Хомякову, что не желает «остаться у своих детей с кличкой вешателя». Он потребовал от депутата «удовлетворения», и эти слова многими были восприняты как вызов на дуэль. Дочь Столыпина определенно свидетельствовала: «Папа́ послал ему тут же своих секундантов». Кажется, это преувеличение, и секунданты посланы не были, но, зная историю рода Столыпиных, участвовавших во многих дуэлях, можно предположить, что Петр Столыпин не затруднился бы послать формальный вызов. Мы не можем сказать, была ли рука Столыпина покалечена в результате дуэли за брата, но он всегда был готов отстаивать свою честь. Кстати, заметим, что дуэли уже были разрешены законом, в отличие от поединков эпохи Лермонтова. Многие депутаты Думы дрались на дуэлях, в том числе Пуришкевич, Гучков и Родичев. Поединок был вполне реальным делом, хотя, конечно, в истории России еще не было дуэли с участием главы правительства.
Впрочем, инцидент был улажен в тот же день. Родичев пришел в министерский павильон Таврического дворца и принес извинения Столыпину, объяснив, что его слова не имели характера личного оскорбления. Премьер-министр принял извинения, но руки депутату не подал. Корреспондент «Русского слова» сообщал: «После извинительных слов Родичева Столыпин сказал: «Я вас прощаю» и быстро повернулся к двери. Родичеву пришлось кричать вдогонку Председателю Совета министров: «Я не просил у вас прощения, я счел только долгом извиниться»[213].
Из этого инцидента Столыпин вышел с гордо поднятой головой, а Родичев, по отзывам очевидцев, с бледным и сконфуженным видом. Но жизнь любит преподносить сюрпризы. Брошенные в запальчивости слова быстро разлетелись по стране. «Муравьевский галстук» был забыт, говорили о «столыпинском галстуке». Куплетисты пели с подмостков: «У нашего премьера ужасная манера на шеи людям галстуки цеплять». Вариантом «столыпинского галстука», который обозначал петлю, стало выражение «столыпинские качели», под которыми подразумевалась виселица.
По мере успокоения страны о «столыпинских галстуках» поминали все реже и реже. Число казненных по приговорам военно-окружных судов сократилось в 1910 г. до 129, в 1911 г. до 58 человек. Наступило успокоение, по которому так истосковались простые обыватели и за которое так ненавидели Столыпина революционеры, жаждущие великих потрясений. Не слышно было о кровавых террористических актах. Прекратились покушения на самого Столыпина. Столыпин чувствовал себя настолько спокойным, что однажды решился на рискованную шутку. 22 сентября 1910 г. на празднике воздухоплавания он был пассажиром в аэроплане Л.М. Матыевича-Мациевича. Полет продолжался недолго, но руководители охраны были в настоящем шоке. Министр прекрасно знал, что Мациевич являлся членом партии эсеров. Генерал Курлов спросил шефа о причинах столь опрометчивого поступка. «Он рассказал мне, – вспоминал Курлов, – что Мациевич при посещении им аэродрома спросил его, улыбаясь и глядя ему в глаза, решится ли он совершить с ним полет. Не думая о возможных последствиях этого, он тотчас же согласился на это. Описав одну дугу, Мациевич спросил Столыпина, не желает ли он продолжать полет. «Мне стоило большого труда, – продолжал Столыпин, – оставаться спокойным, но я ответил, что больная рука моя не дозволяет дальнейших полетов»[214].
209
Раупах Р.Р. Facies Hippocratica (Лик умирающего). Воспоминания члена Чрезвычайной следственной комиссии 1917 г. СПб., 2007. С. 55 – 56.
210
Цит. по: Ушерович С. Смертная казнь в царской России. Харьков, 1932. С. 44.
211
Стенографические отчеты Государственной думы третьего созыва, сессия первая. Ч. 1. СПб., 1908. Стб. 396.
212
Новое время. 1907. 18 нояб.
213
Русское слово. 1907 г. 20 нояб.
214
Курлов П.Т. Конец русского царизма: воспоминания бывшего командира корпуса жандармов. М.; Пг., 1923. С. 107.