Страница 27 из 36
На другой день для него не оказалось стула.
— В чем дело? — спросила старосту преподаватель Александра Модестовна Быстрова.
— Этот человек не зачислен — он слепой, — пояснила Ракитина, — и Михаил Яковлевич специально приказал убрать лишние стулья.
— Выполнение этого приказа не делает вам чести, Ракитина, — перебила старосту Быстрова и отдала свой стул: — Садитесь, пожалуйста.
Маленький плацдарм был завоеван. Саша на нем закрепился и сдавать не собирался — приходил на занятия раньше всех и не спеша занимал свое место.
— Куда это ты, рыцарь, исчезаешь по вечерам и являешься таким, будто на тебе пахали? А может, сам пашешь? — спросил недели через две Борисков.
— Пашу, Петя, пашу, — признался Саша и рассказал о своей тайне.
— Лю-бо-пыт-но! За двумя зайцами погнался… Какого же ухватить хочешь?
— Понимаешь, я давно хотел стать адвокатом…
— Тогда надо уходить из университета.
— Не могу. Пока не могу: на курсы я не зачислен, карточки там не дадут, общежития нет. Да что карточки! Директор книги запретил выдавать, а сегодня пообещал вызвать милицию.
— Гад твой директор! — вскочил Борисков. — А ты что, толстовец? Почему не воюешь? Я бы на твоем месте… Хочешь, я в обком комсомола схожу?
— Надо будет, сам схожу, — отказался от помощи Саша.
— Сам так сам. Тяни, только ноги не протяни.
— Постараюсь.
Так и учился: с утра в университете, вечером на курсах. Дежуров его «не замечал». Саша тоже не лез ему на глаза, а слушатели и преподаватели уже признавали своим. Особенно приметил Сашу кандидат юридических наук Карл Сергеевич Юдельсон. Разговорился как-то с Сашей, расспросил о его житье-бытье, очень удивился, узнав, что он учился в обыкновенной школе, и проникся уважением.
— Пока ничего обещать не могу, но постараюсь помочь, — пообещал в конце разговора.
Вскоре Сашу пригласил председатель президиума областной коллегии адвокатов Степан Иосифович Мокроусов, вручил официальное направление, поразглядывал, пока шла беседа, так и этак и вызвал секретаря:
— Катя, выдайте товарищу деньги, чтобы купил отрез на пальто, а то у него оно немного поизносилось…
Саша не помнил, как дошел до общежития. Вошел в комнату, плюхнулся на койку и никак не мог прийти в себя от случившегося: все мытарства и невзгоды позади! Успокоившись немного, рассказал о Мокроусове ребятам.
— А я что говорил? — заметил Борисков, — Давно надо было сходить — под лежачий камень вода не бежит.
Юрка Абызов съязвил:
— Попроси Дежурова, чтобы купил тебе шляпу с пером, трость с золотым набалдашником, и станешь адвокатом без всяких курсов.
А Саша раскачивался из стороны в сторону и не то тихо смеялся, не то всхлипывал. Из этого состояния его вывел Петр Борисков;
— Что сидишь Буддой? Открывай футляр — будем праздновать победу! Но картошку я буду чистить сам — у тебя сегодня руки дрожат.
Война еще продолжалась, и до настоящей победы было далеко, еще сотни тысяч наших солдат и офицеров должны были погибнуть, чтобы заставить Германию капитулировать, но жизнь неуловимо менялась к лучшему. Дошло до того, что однажды в столовой появился суп с колбасой. Старшекурсники говорили, что такая роскошь впервые с начала войны. С каждым днем становились все более обнадеживающими и сводки Совинформбюро, в Москве зазвучали салюты. К этому времени обычно собирались все ребята, слушали стоя и торжественно молчали, чтобы потом, когда смолкнут громовые раскаты, начать очередную дискуссию.
Жить становилось веселее. Давно ли был освобожден Киев, а четырнадцатого января нового, сорок четвертого года перешли в наступление войска Ленинградского и Волховского фронтов, и вечером едва ли не впервые разговорился молчаливый Сергей Лапин:
— Вы понимаете, это же наши километров на двести по фронту двинулись! Шуганут теперь немца — и блокаду снимут, и Новгород освободят! А если и другие фронты поддержат, то к весне мы далеко на западе будем.
До ночи рассказывал Лапин о Ленинграде, о том, каким красивым и чистым он был до войны и каким — в блокаду, предвещал скорую и окончательную победу. Вскоре добровольно ушел на фронт Наум Дукельский. В зале стало тихо — никто, кроме Дукельского, не умел играть на рояле.
Саша шел с занятий в одиннадцатом часу вечера. На ужин не рассчитывал — футляр из-под баяна был пуст, — но еще в коридоре уловил такой дурманящий запах, что ноги сами занесли в комнату. Так и есть: Борисков варил гороховый кисель.
— Ко времени подоспел, Саша, я тут такую вкуснятину приготовил, пальчики оближешь.
Отказываться и дожидаться второго приглашения Саша не стал, сразу прошел к столу, нетерпеливыми руками принял поданную Борисковым кружку. Следующий день тоже обещал быть сытым — Петя насыпал стакан гороховой муки:
— Вот здесь стоит. На завтра.
Утром он поднялся пораньше, чтобы освободить плитку для товарищей, набрал в кастрюлю воды, высыпал в нее муку и воткнул вилку в розетку. Минут через пятнадцать в комнате запахло гарью. Стал мешать — гарь не проходила. Кто-то чихнул, кто-то спросонья выругался. Вскочил Паша Бубнов и выключил плитку.
— В холодную воду муку засыпал? Ну и балда, надо в горячую и мешать.
Неожиданно рассвирепел Абызов и набросился на Борискова:
— Выспались, называется! Ты добренький, я знаю, но надо было научить человека! И сам бы мог сварить — не переломился.
Борисков хохотал:
— Не только первый блин комом бывает, первый кисель тоже! А кисель мукой я ему отпустил сознательно, — прохохотавшись, ответил Абызову. — Он все любит делать сам. Это уважать надо.
Засмеялся и Абызов, и маленький инцидент был исчерпан. Но гарь есть гарь, она имеет неприятный специфический запах, и этот запах «дошел» до ректорского кабинета:
— Слепой студент Камаев сам варит на плитке и утром едва не спалил общежитие. Кстати, лекции он посещает нерегулярно, а говорят, учится на каких-то курсах.
Ректор решил отчислить Сашу из университета и выселить из общежития. Об этом решении каким-то образом тоже стало известно. Петя Борисков поднял «по тревоге» комнату и повел к ректору. Комната «живописала», как Саша варил кисель, и скромно поведала о том, что из этого получилось. Скетч благодаря старанию Борискова был разыгран великолепно. Просмеявшись, ректор изменил свое намерение: жить в общежитии до окончания курсов разрешил, но из студентов все-таки отчислил.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В работе до седьмого пота отпуск прошел быстро. Далеко не все, что намечали, успели, но кое-что сделали, и главное — баню. Сын обшил ее внутри и снаружи досками, и стала она просторной, светлой и новенькой. Александр Максимович, как всегда, работал «на подхвате» — фуговал и пилил доски, чтобы они были без сучка и задоринки, подносил к бане, готовил впрок для строительства веранды. За изгородь для сада взялся с женой. Получилась она немного кривая, но в этом Раиса Петровна виновата — разметку под столбы неправильно сделала, а верх изгороди удался на славу — ровненький, ни одна штакетника не выпирает. Сосед Александр Данилович по нескольку раз в день забегал и посмеивался: «Хочу посмотреть, как ты палец вколотишь», но нужный момент пропустил. Несколько килограммов гвоздей извел Александр Максимович, последний вбивал яростно, с наслаждением, увлекся и взвыл, когда молоток пришелся по большому пальцу. Вечером показал его соседу: «Сбылись твои надежды — радуйся!»
И лето промелькнуло быстро, хотя было затяжным и засушливым. До половины сентября молодежь разгуливала на пляжах в плавках, в октябре даже пожилые ходили в костюмчиках. Зима наступила тихая и теплая, снег выпадал редко и тут же таял. Переменилась погода на Урале, на кавказскую стала равнение держать.
Минувший год тоже пролетел незаметно: когда годы под уклон спешат, они, как счетчик таксомотора, начинают пощелкивать. Александр Максимович на это не жаловался, понимал, что так и быть должно.