Все радости жизни

Вскоре Рая стала замечать, как косятся на нее прохожие, как оглядываются и перешептываются — пущенный Шевелихой слух пошел гулять по поселку. Наверное, на Раю косились и раньше, но тогда, не задетая обывательской сплетней, она не замечала этого. Теперь же нарочно сдерживала шаг: «Не торопись, Саша, что это мы как мыши шмыгаем?» — и выше поднимала голову.

Мать Раи не погрешила против истины, сказав Шевелихе, что они росли вместе. Дом деда Саши — Ивана Даниловича — стоял по одну сторону оврага, дом Раи — напротив. Но Санька Камаев почему-то терпеть не мог свою сверстницу. Едва услышит, что Рая на улице, сразу за камни, палки и давай швырять на ее голос. Рая тоже постоянно следила за ним. Она боялась Саньки — сколько раз спасали резвость да быстрые ноги, — и еще больше боялась за него, замирала в страхе, когда Санька несся с горы на лыжах, высоко, выше всех ребят, залезал на деревья. Те чувствуют высоту и остерегаются, а ему хоть бы хны. Взбирается, пока не начинают под ним гнуться уже совсем тонкие ветки. Убегала с улицы, чтобы не видеть такого, но долго не могла оставаться в неведении, боязливо выглядывала из-за угла дома и снова пряталась, как будто Санька мог ее заметить.

Саша дал дяде Доне согласие остаться в Сухом Логу. Но его тянуло в Шадринск еще больше, чем в те первые летние каникулы, проведенные в Сергуловке. И тлела в душе надежда: если не станут принимать в здешнюю школу, настаивать не будет и в районо не пойдет, а припрет родственников к стенке и уедет. С этой маленькой и единственной надеждой он и пошел в конце августа в школу. Директор долго шелестел документами, Саша ждал, что вот-вот он произнесет привычное: «Ты не можешь учиться в обыкновенной школе, тебе надо…» А вместо этого услышал: «Хорошо, мы принимаем тебя в восьмой класс. В восьмой „В“». Все рухнуло, Саша даже пожалел, что закончил седьмой с отличием.

В здании школы разместился госпиталь, и ее перевели в другое место. Дорога до школы стала едва ли не в два раза длиннее. Первое время выручал соседский парнишка Коля Мосеев. Он же внес и «рационализаторское предложение»: «Саша, давай до реки по железке ходить будем — и ближе и ровнее». Саше оставалось лишь удивляться, как такая простая мысль не пришла ему самому. Позднее нашелся и более надежный помощник — Миша Хорьков. Миша учился в параллельном классе и снимал квартиру недалеко от реки — родители его жили в Алтынае. Однажды, когда Саша возвращался из школы один, Миша догнал его, проводил до железной дороги, показал, где живет сам, и предупредил: «Перед занятиями будешь заходить за мной, а после школы жди меня — стану провожать». И ни разу не забыл о своем обещании, ни разу Мише не помешали свои неотложные дела. Они и уроки часто вместе учили (Саша заходил в таких случаях к Мише пораньше), и карту изучали — Миша каждый день переставлял на ней флажки, обозначая линию фронта. А дела там все еще шли так плохо, что «глаза бы не смотрели», как говорил Миша.

…Утро началось обычно. Саша наносил воды и дров, подмел двор, накормил корову и сел готовить уроки. В полдень пошел в школу. На улице встретилась соседка Екатерина Александровна Топорищева.

— Саша, посидел бы ты сегодня дома — погода портится, похоже, буран будет, — предупредила.

— Февраль на дворе, Екатерина Александровна, а в феврале всегда бураны, — разъяснил он соседке.

А ветер уже бросал в лицо пригоршни снега, телеграфные провода гудели тревожно. Ничего, утешал он себя, за полчаса пути не забьет, пойдет поезд — услышу.

Обычно, когда поезда догоняли его, Саша слышал их далеко — они шли лесом гулко. Звук встречных заглушала выемка у реки, но, наверное, поэтому при выходе из нее машинисты давали предупреждающий гудок. Да и без него всегда можно успеть сойти с полотна — на мосту через Пышму поезда давали о себе знать особенно четким перестуком колес.

Настоящий буран, однако, налетел так внезапно, что в одно мгновение лишил всех привычных ориентиров. Ветер, до того сдерживаемый чем-то, словно сокрушил это препятствие и, вырвавшись на простор, ошалело заметался во все стороны, не зная, куда мчаться и что сокрушать еще.

В недалеком лесу на разные голоса застонали сосны, снег забил рельсы, и дорогу все время приходилось нащупывать палкой. Вернуться? Нет, надо вперед. Пошел быстрее. Еще немного — и можно сходить с полотна…

В гул бурана вдруг ворвались какие-то новые звуки! Что-то похожее на шипение… Показалось, что дрогнули шпалы… Но гудка не было! Если бы приближался поезд, полотно подрагивало сильнее. Только успокоил себя этим, резко нанесло гарью, и тут же послышался явственный звук работающих колес. Почему? Откуда? В ужасе метнулся с насыпи вправо. Что-то коротко и грозно прогрохотало над головой. Сильный толчок в спину свалил с ног. Снег набился в рот, уши, за воротник, в валенки, слетела шапка. Что произошло? Не мог же ветер в одно мгновение похоронить его под сугробом. Стал выкарабкиваться и услышал хриплый, сорванный голос Миши Хорькова:

— Санька, дьявол! — Миша всегда ругался так. — Ты чуть под снегочист не попал!

Вот оно что! Потому и гудка не было, потому и снегом занесло.

— Пошел тебя встречать — боялся, что ты не там свернешь, — кричал Миша. — Смотрю, идешь, а снегочист на тебя. Я орать — ты не слышишь. Машу машинисту, чтобы остановился — не видит. Ну, думаю, все! А глаза открыл — ты вот он! Живой! Вставай, держись за руку!

Летом сорок первого года часто шли ливни.

Это потому, говорили старики, что перемешали на войне воздух снарядами и бомбами, перепутали с дымами от пожарищ, и заметались по белу свету сырые тучи. В сорок втором война еще ширилась, и, казалось бы, дождям лить да лить, однако небо все время было прозрачно-голубым, облака лишь изредка показывались на горизонте, а солнце палило нещадно. Видно, приспособилась природа, как и люди, к новому положению, отстояла данное ей равновесие. В скорое окончание битвы уже никто не верил, уже свыклись с мыслью, что победы придется ждать долго и поработать на нее немало.

В ожидании второй голодной зимы Наталья Ивановна засадила огород плотно и поливать не ленилась. Для этого Саша каждое утро наполнял бочку водой.

Он стоял у колодца, крутил валок, подхватывал полное ведро и выливал в бездонную бочку. Работа однообразная, но она не казалась ему тяжелой и нудной, потому как полезна и необходима. И весела, если разобраться: гремит цепь, слышно, как ударяется ведро о воду, как плещется она в глубине, потом цепь резко натягивается — можно крутить валок в обратную сторону. Снова плещется вода, на этот раз в ведре, а потом, когда он поднимет его над бочкой и опрокинет, хлынет вниз упругой волной, и звук тут будет разный: звонкий, ясный, если бочка пуста, и глухой, близкий, если она полна. Любая работа не в тягость, если по душе.

Во дворе было тихо. Лишь на черемухе гомонили воробьи да соседский петух время от времени созывал кур на лакомый кусочек, и те с кудахтаньем неслись к нему. На железной дороге прогрохотал товарняк — шел пустой на Егоршино. Как много поездов стало ходить за углем и лесом! Полчаса не пройдет, а уже новый мчится… Кто-то легкий и торопливый пробежал по улице, стукнула соседская калитка, скрипнула дверь в дом, и сразу раздался истошный крик Ефимьи Валовой:

— Да что же он опять наделал! Да нет больше моих силушек! И как это ему в башку взбрело?

Еще одна калитка проскрипела. На улицу выбежала другая соседка — Екатерина Топорищева:

— Что у тебя, Ефимья?

— Ой, не спрашивай! Ой, лучше не жить мне на белом свете — мой Ванька Федора убил!

— Что говоришь-то? Как убил? Зарезал, что ли?

— Ладно хоть не зарезал. Попросил у Федора закурить. Тот не дал. Ванька в него камнем и бросил с насыпи. Ой, с утра успел нажраться, окаянный. Петяшка вот прибежал: Ваньку в милицию забрали, а Федора в больницу повезли. Умер Федор-то, умер!

Событие это взбудоражило всех. До вечера гомонили на улице бабы и винили Ефимью: не следила за парнем, много воли давала, вот и получилось: отец на фронте фашистов бьет, а Ванька в тылу своих губит.