Страница 19 из 26
– А вы все бежите, защитнички? Без боя бежите? – говорила, задыхаясь на ходу, Глафира, – а вот Савка Савостьянов немцам бой дал! Побил гадов многих, да и сам погиб!
Федор остановился.
– Савостьянов? Савка? Он же в Сибири, я же сам его раскулачивал!
– Сбежал видно, потому что объявился он в станице, как все уходить стали. Пулемет приволок, сказал, что не уйдет с земли своей! Все хаты спалил, чтоб немчуре ничего не досталось… и дал жару! Там такой бой был – побоище Мамаево! Убили его немцы...
Федор подсадил Глафиру к артиллеристам на повозку, покормить попросил, коль есть чем, а сам своих товарищей догонять кинулся.
«Не может быть такого, про Савку-мироеда! Он же кулак, сволочь! Враг народа! Не зря раскулачили его и сослали! – думал Федор, – Сочинила все глупая полоумная баба – откуда ей знать, что в станице потом было, раз ушли из нее все…»
А только застряла мысль в голове Федора, да и ноет, потому как нутром почувствовал – правда это!
«Никакая не выдумка! Вот тебе и мироед!»
От увиденного, услышанного, пережитого, образовалась в душе пустота, словно и нет в нем, Федоре Курганове, ничего в середке. И еще одна, очередная складка появилась меж его бровей. А уж когда командира Митю убило, совсем худо стало. Стала эта пустота, как колодец в степи – дна не видать.
И что-то изменилось вдруг в Федоре. Лез теперь он в самое пекло, не берегся, словно одним разом хотел прикончить всё это. Только пули и осколки, казалось, облетали его мимо.
И на лицо изменился Федор очень. Бывалые солдаты поглядывали на него украдкой и головами покачивали, знали, что это такое – занесла Смерть его в свои списки. Погибнуть ему предназначено.
Не раз видывали они, что меняется вдруг человек, лицо словно чужое становится, как печать на него ложится чья-то. И погибает вскоре.
Солнце скатывалось к закату. Спала жара, дышать легче стало. И тут из хода сообщения, что шел ко второй линии обороны и в тыл, пригибаясь, вынырнул Яшка Тельников, Яшка-тельняшка. Звали его так – то ли от фамилии, то ли потому что тельняшку носил постоянно. И держал Яшка в руках ведро.
– Э-эй, воины! Защитники! А ну, валите сюда, с кружками! Гляньте, что я раздобыл! Угощаю! – громко зашептал он.
Федор повернулся и увидел в руках солдата ведро, а в нем колыхалось… молоко!
– Федор! Ну, чего уставился? Кружка где? Налетай – подешевело!
Потянулись из окопов солдатики, пробирались пригибаясь, стояли согнувшись, смотрели на молоко, как на диво – дивное. Молоко по виду было густое, жирное, плавали в нем поверху соринки малые. За время боев отвыкли бойцы от простых житейских вещей, потому и молоко в диковинку казалось… Смотрели на молоко затаив дыхание, на продукт с которого каждая жизнь человечья начинается… И лица у всех изменились – проглянули из серых масок черты каждого, казалось, нежность в глазах засветилась…
И вот уже чья-то кружка несмело зачерпнула из ведра, затем вторая, третья… Федор тоже наполнил полкружки, только отпить не решался. Представилось, как на поле, в страду, приносила ему еду, покойная ныне Дуня, и лилось холодное, с погреба молоко из кувшина, вот в эту самую кружку… Федор мотнул головой отгоняя видение.
Вокруг сидели на корточках, пили и причмокивали, хотя знали, что молоко еще большую жажду вызовет, но отказать себе не могли, хоть на секунды, как бы, вернуться каждому в дом родной.
– Эй-эй! Командиру оставьте, орлы! Налетели!
– Яков! Что там с водой, привезут когда? – спросил Федор.
– Скоро водовозка подъедет, нахлебаетесь досыта. Стемнеет только! А ты чего не пьешь-то? А то кому другому отдай, коль сам не желаешь!
Федор поднес кружку к губам и отпил глоток. Молоко было сладкое, освежающе пролилось по забитому пылью горлу. Как-то всё это было… Глаза увлажнились…
– Яшка! Ты где молоко взял? Спёр, где? – спросил кто-то.
– Купил – нашел, еле ушел! Тебе какое дело? Пей, да меня похваливай – вот, мол, каков Яшка, про товарищей не забыл!
Забывшись в своей горделивости, Яшка выпрямился, глядя на бойцов на корточках вокруг ведра сидящих.
Выстрела никто не услышал. Яшку отбросило назад, швырнуло спиной на стенку окопа… Словно во сне, он сделал один мелкий шаг вперед и рухнул прямо на ведро с остатками молока. Яшку схватили, перевернули на спину, машинально отодвинули в сторону ведро, уложили тело на дно окопа, и уставились на аккуратную дырку во лбу.
– Твою…!!!! – отчаянно выругался кто-то. – Попили молочка, называется!
Тело солдата завернули в плащ-палатку и унесли куда-то. Тишина наступила в окопе.
Только тут Федор увидел, что в его кружке пусто, а вся гимнастерка молоком залита. Все еще находясь в оцепенении, Федор посмотрел вокруг и увидел рядом с собой ведро, где, каким – то чудом, сохранилось немного молока, по которому разводами, растворялись крупные пятна крови.
Какая-то страшная сила выгнула вдруг спину Федора, он завалился на бок. Ноги его конвульсивно согнулись и резко разогнулись, ведро отлетело в сторону, разбрызгивая розовое молоко, которое тут же выпила ссохшаяся земля. Федор бился о землю, конвульсии сотрясали его.
– Держи его, братцы, падучая у него! – крикнул кто-то.
На него навалились, прижали к земле, держали напружиненное тело, пока оно не обмякло. Усадили, привалили спиной к стенке, хлопали легонько по щекам, в сознание приводя.
– В санбат его надо! – сказал кто-то.
Сквозь звон в ушах, превозмогая чудовищный гул и слабость в теле, Федор прошептал: – Не надо в санбат, братцы! Христом Богом прошу – не надо!
И, надсаживая горло, он захрипел: – Не могу больше, братцы! Не могу, простите меня, окаянного! Смерти хочу! Только смерти желаю! Не могу больше! Не могу!
Слезы текли по его серым от пыли щекам, промывали дорожки, отчего лицо превратилось в страшную уродливую маску.
Перед Федором присел на корточках его командир отделения, Григорий Еремеев, с которым вместе они хлебнули на войне горюшка, в глаза взглянул, руку на плечо положил, встряхнул слегка.
– Ты, Федор, не казнись! Твоей вины в смерти Яши нет. Война это, брат, война! Подлая и страшная штука. Стыдного нет ничего. Не каждому дано все выдержать, бывает и болезнь такая одолевает, солдатская… Мудрено как-то ее называют, то ли кафар, то ли как по другому, запамятовал я… На-ка, хлебни! Полегчает враз! – он сунул Федору флягу.
Самогон обжег горло, но Федор судорожно сделал три больших глотка.
– А теперь поспи малость, поспи! Тебе сейчас нужно это! – Григорий завинтил фляжку, потрепал Федора по плечу и пригибаясь ушел к своему месту.
– Э-эх! – сказал он, усаживаясь, – сгорел солдат Федор Курганов! Война всё в нем спалила, душу сожгла! И никто и ничем ему помочь не сможет. Такая вот загвоздка получается!
– А почему так, дяденька? – спросил его сосед, которого все Василек звали. Григорий опекал его, потому как был Василек совсем еще «зеленый», а такие гибнут первыми.
– Не дяденька, а товарищ сержант! В армии, чать! Месть Федора сжигает, месть! Навиделся всего…
– Дя…таарищ сержант! А Курганов с виду спокойный такой… Так и мстить фашисту надо, как товарищ Сталин велел!
– Ты, Василек, пока губошлеп еще – не понять тебе, потому не болтай. Месть, она не всегда пламенем горит, иногда изнутри все выжигает, вот, как у Федора!
Этого разговора Федор не слышал, потому что в забытье погрузился. В его сне-полусне, в зыбком тумане, мелькали знакомые и незнакомые лица, события искаженные сознанием до крайности…
Он вздрагивал, просыпался, снова забывался. Разбудили его негромкие голоса, кто-то, проходя по окопу задел его вытянутые ноги. Уже стемнело. Пришло пополнение, человек двадцать, как примерно насчитал Федор, и команда саперов, во главе с небольшого росточка старшиной.
– Минировать сейчас полезут! Сказали, утром фриц опять на нас пойдет. С танками, будь они прокляты! Я тебе поставил там две бутылки со смесью зажигательной – раздавали, я на тебя взял, – пояснил сосед по окопу. – Будем с танками бутылками воевать… Где же наша артиллерия? От роты всего ничего осталось, да одна бронебойка уцелела… Ведь всех здесь положат!