Страница 12 из 26
– Сбили?
– Нет, Заинька, – растерянно объяснила бабушка, – никто их не сбил. Они и не долетели до цели-то, как в воздухе все повзрывались. Так толком и не выяснено, что это было. Тогда говорили, вредительство. Вроде, на своих бомбах взорвались. А позже стали объяснять это какой-то негодной американской взрывчаткой, что нам оттуда поставляли перед войной. И вообще – выяснять это опасно было. Да и зачем? Человека-то не вернёшь.
Бабушка задумчиво покивала головой:
– Ничего они не успели, ребятки. Ничего! А уж как летали! Какие уже были мастера! Много всякой дряни водится. Её, дряни-то, во все времена хватало… Вот этот, – неожиданно отвлеклась бабушка и указала на неприметное лицо где-то в гуще ребят, – знаешь, как погиб?
Зайка не знала.
– Тоже ведь не за что. В казарме часовым стоял. В помещении, в коридоре. А там – газа утечка, незаметно так, не поймёшь сразу – ну, его и сморило. А тут проверка идёт. Глядь – он лежит. А ведь люди как? сразу дурное в голову! Лежит – значит спит! Заснул на посту! Трибунал! Да какой трибунал?! Тут же вывели и расстреляли. Он и очнуться толком не успел. Командир его, лично. А уж погодя выяснили, про газ-то. Так ведь война. Виноватых нет. А человека не вернёшь. Он тихий всегда такой был. Самый маленький среди ребят. Один сын у матери. Та его без отца воспитывала.
Бабушка доверительно наклонилась к внучке, заглянула в глаза:
– Заинька, я ведь тебе всё как взрослой рассказываю, тебе, считай, шестнадцать, ты уж понимай всё, как есть, а то и не успею, поди.
– Да успеешь ты, бабушка! Что за речи?! – рассердилась Зайка. – Что ты всё про это?! Ты ещё молодая!
Бабушка засмеялась. Добавила шутливо:
– А хоть и молодая! А могу не успеть! Потому и рассказываю – раз случай нам вышел.
– Ты мне ещё про Наденьку не рассказала, – спохватилась Зайка, – и про других мальчишек. Может, ещё кто погиб?
– Может, ещё, – горько согласилась бабушка, – проще сказать, кто жив остался.
Зайка подняла на бабушку настороженные глаза. Сдавленно спросила:
– А кто жив остался?
– А вот эти ребята, – охотно указала бабушка три лица на фотографии, – один, вот этот, Стёпка Малахов, по сей день жив, к Шурочке на нашу встречу приходил, тряхнул стариной, грудь в орденах. Вот он только и остался, а эти двое… вот, Сеня Снеговой и Вася Трофимов… те не зажились. Война – она и потом людей подбирает. Пусть и вернулись – а от неё не ушли.
– Трое?– поразилась Зайка, – из всего вашего класса – только трое?
– Трое, – грустно кивнула бабушка, – вон, сочти, сколько их было-то. А вернулись – трое. Кто где. Кто как.
Зайка насчитала восемнадцать будущих бойцов. Взгляд её скользнул по одному, в верхнем ряду, который обращал на себя внимание тонкими благородными чертами лица, изящным изгибом бровей. Красивое лицо, что говорить. Зайка коснулась его пальцем:
– А этот как?
– Толя Клеванов. Интеллектуал был. И рыцарь, каких поискать. Так уж его дома воспитали. Никогда не сядет, если девочка стоит. И вперёд пропустит, и сумку поднесёт. Самое тяжёлое на себя возьмёт – но чтоб девочку освободить. Другие ребята и не заметят – а этот не мог. Мы с ним в младших классах в библиотеку вместе ходили. Он ещё до школы свободно читал – и увлекался. И я с ним, за компанию. Мы в одном доме жили, ну, и где-то дружба была, на литературном поприще. Уж такой был начитанный, такой всё знающий, обо всём умеющий судить. Может, учёным был бы. Такой умница! А пропал по-глупому. В штрафной угодил.
– А за что? – удивилась Зайка. Бабушка вздохнула:
– Говорю же – по-глупому. Ну, что тебе сказать? Ноябрь… семнадцатое… страшный был день! Немцы на Москву прут, уже в Крюково. Кто мог – из Москвы бегут, а на защиту всё ребят посылают. Ну, и Толик как раз попал. Вот проходит их часть прямо по переулку, где наш дом стоял, и останавливается точно против парадного. Ну, что тут скажешь? Бывает же так! Вот – пока передышка – Толик и отпросился у командира – к матери забежать. А тот вроде бы слышал и добро дал… а вроде и не слышал. Во всяком случае, потом от слов своих отказался. Ну и получилось – самовольно покинул строй. Дезертир, стало быть. Умный-то – умный, а практической сметки нет. Вернулся – тут же под арест угодил. Ну, и в штрафной. А в штрафном – там что ж? В первом же бою…
– Что ж это так, бабуль, – озабоченно нахмурилась Зайка, – кого ни помяни – с каждым чего-то не то не по-людски. Ну, а другие… с ними-то как?
– Да кто как, Зай. Только ведь смерть – она всегда нелепа, всегда ужасна. А когда ещё такие молодые, только подрасти сумели. Вот этот паренёк, Костя Потапов, под Ельней. А этот, Миша Смагин, смертью храбрых, медаль посмертно. А вон Алёша Тусунов… тот под Сталинградом, без вести пропал.
– И о нём ничего не известно?
– Там, под Сталинградом-то – это ж ад какой! – там только Богу что известно. Вот идёт взвод – и накрывает его снарядом. Что кому известно? А ведь потом, после войны, и такие речи велись: мол, раз без вести пропал – кто его знает? Может, он и не погиб вовсе? Может, к немцам побежал… в дружеские объятия.
– Фу! – сморщилась Зайка и отвернулась к окну.
Солнечная занавеска чуть колыхалась от приоткрытой форточки. Зайка отодвинула в сторону край узорного волана, обрамлявшего штору. В глаза радостно сверкнуло голубое ясное небо. И облака, конечно, там плыли. И птички летали. Воробьи. А, может, синички. Нет, галки.
Зайка некоторое время наблюдала их полёт, качание ветвей за окном, вдали проезжающие машины. Низведя взгляд с лазурных высей до бренной земли, в самом низу, перед подъездом, Зайка с лёгким недоумением обнаружила нелепую в своём безнадёжном унынии фигуру Панкратова.
– Надо же? – вовсе без злорадства и даже с долей уважения подумала Зайка. – Стоик!
Ну, понятно. Полагает, Зайка в художку пойдёт или хотя бы за хлебом. Но у Зайки сегодня свободный день, и хлеба дома хватает, так что Зайка целый день проведёт с бабушкой, а вечером придут папа с мамой, и все вместе будут пить чай. Нет, до чего ж дома хорошо! Особенно, когда мир, и нет войны.
Зайка опустила занавеску, обернулась к бабушке, вспомнила:
– Бабуль! Ну, а про Наденьку-то!
Бабушка помедлила. Потом пожала плечами:
– Что ж про Наденьку? Наденька тоже… как все мы. Мы с ней на крыше дежурили. Когда обстрел, и зажигалки кидают. Заранее там всегда вёдра с водой стояли, и песок в ящике, и щипцы такие у нас были, вроде клещей больших. Вот как зажигалка ухает на крышу – скорей хватаешь её щипцами – и в ведро, а то – песком засыпаешь, если не подступишься.
– И что – её бомба убила? Или при обстреле?
– Нет… Наденьку все бомбы обошли, и снаряды мимо пролетели. Она, как многие из нас, в Москве оставалась поначалу. Тоже госпитали. И на лесоповал посылали. Дрова же нужны! Трудно было – а и там она всегда молодцом! Не то, чтоб крепкая, или всё ей нипочём – а умела терпеть. И ждать умела. И работать старательно, кропотливо. Никогда не ныла. Стиснет зубы – и держится. А потом переможется, отпустит её, полегчает – она сразу и улыбнётся. Нет, хорошо с ней было! От неё, как от солнышка, тепло шло. Потому как – добрая была. А добрые люди – они точно свыше посланы, в награду всем и в утешение. У неё и рука-то лёгкая была. В госпитале, когда раненый умирал… Бывало, только прикорнёт после дежурства, только задремлет – а уж будят: помоги, дескать, проводи душеньку, отходит. И в сорок первом, и в сорок втором мы с ней неразлучны были. А в начале сорок третьего простудилась я, слегла. Плохо помню, как там вышло – а только Наденька без меня за хлебом отправилась.
Зайке тут же нарисовалась она сама, помахивающая цветной сумочкой, легко сбегающая с крылечка подъезда – прошвырнуться, прогулки ради, до булочной на углу. Но, конечно, не о том – Зайка понимала – ведёт бабушка речь. За хлебом в далёком сорок третьем ходили иначе.
– Москву к тому времени, вроде, отстояли, а только голодно было. Ну, и посоветовали ей… одна, там, опытная была, хаживала уже… вещи какие, одежду, обувь можно было на муку сменять. А у Наденьки младшеньких трое было, и я ещё тут… выходить меня хотела. Короче, раздобыла она саночки, нагрузила, чего было из добра – и двинулась в поход, вместе с той женщиной. Поначалу они друг друга держались, а потом так вышло, что эта, спутница-то, задержалась, а Надя дальше пошла. И тётка-то эта назад не вернулась, где-то у родных застряла. После войны уж это всё выяснилось. Тогда много чего всплывало. И с тётки той – перьев горсть. Она тоже толком не знала ничего. А Надя пропала.