Страница 11 из 26
– Война?
– Война.
Зайка озадачено глянула на бабушку:
– А что? Значит, догадывались, что она может быть?
– Ух, милая! – махнула рукой бабушка, – да её ждали, о ней говорили, к ней готовились! Все знали, что рано-поздно будем воевать. Другое дело – как… что она будет за война. Этого никто и представить не мог. А что будет-то – это уж ясно, неотвратимо было. Вот о смерти знает человек – а ничего! Живёт себе, не тужит. Будет – и будет. А пока её нет – живи да радуйся! Вот она уже тут, стоит у порога – а ты всё не веришь, что пришла. Так и не верилось! И уж объявили…, а в полдень объявили… а всё не верилось. Всё надеялось: недоразумение. И о провокациях предупреждали. И Сталин уладит. Не допустит. Отец родной. Как дети, право! Мы ж его всемогущим почитали. Верили, что уж он-то, мудростью своею – лучшим образом всё разрешит. А это так… прочь отойдёт… само как-то кончится! Долго верили!
– Сколько?
– День… другой. Может, неделю.
– Это – долго?!
– Когда война – долго. А потом – уж поняли: не кончится это так же внезапно, как началось. Нет! А придётся пережить всё… Да…, – бабушка протянула это «да» и опять задумалась.
Зайка тактично выждала паузу и напомнила:
– А дальше?
– Дальше? – встрепенулась бабушка, – дальше – что ж? Дальше – мы все, девчонки, заявление подали, с просьбой, на фронт. И на курсы медсестёр поступили как одна.
Зайка когда-то краем уха слышала, что бабушка медсестрой была и в госпитале дежурила. Несколько удивлялась, что ни одной фотографии в семье об этом бабушкином периоде жизни не сохранилось. А ведь какой значительный период! Война! Госпиталь! И тут, совершенно неожиданно для себя, Зайка вдруг спросила:
– Бабуль, а вот помнишь – про Мересьева ты книжку вслух читала, когда я свитер вязала. «Повесть о настоящем человеке». Там он Барыню плясал… а в госпитале полковник был такой волевой… умер потом… который одну медсестру советским ангелом называл… они друг друга полюбили. А вот – когда ты дежурила в госпитале – там, наверно, ухаживали за тобой? Ты на фотографиях молодая – такая красивая!
– Заинька, – вздохнула бабушка, – лучше этого не видеть, и лучше об этом не говорить. Но – раз спрашиваешь – что тебе сказать? Вот приходит машина… люди… без рук, без ног… и каждый час кто-нибудь умирает. А машины эти – без конца идут. Днём и ночью. А то ещё – идёт машина, а из неё не звука. И мы знаем – это не к нам. А в сторону, дальше. Там траншея была. И прямо из машины в неё сгружают.
– Покойников, – с трудом сглотнула Зайка. Бабушка с состраданием глянула на внучку:
– Заинька, это и покойниками-то не назовёшь… там… по отдельности всё… месиво кровавое…
– Мересьев – лётчик, – продолжала бабушка, – к лётчикам особое отношение. Потому мы и Курскую битву выиграли, что небо тогда уже наше было. Всё лётчики наши выжившие. А потому они выжили, что лечили их бережней других. И госпиталь был лётчикам особый. И многих восстанавливали. Не один Мересьев без ног летал. Да только пока до этого, особого-то, додумались – многих потеряли. В самом начале войны – стольких потеряли!
– Раненые умирали?
– И раненые умирали. И так, сразу в бою. Вырасти, обучи его – а ведь убьют в одно мгновение! Да, бывало, и без бою. Мальчишки наши так погибли. Им и повоевать не пришлось. А уж так они учились, так старались! Лётчики наши будущие. Думали – Родине послужить. А пропали зазря.
– Как это… как это, бабуль? – Зайка аж привстала и шею вытянула – посмотреть, куда бабушка пальцем указывает. Бабушка поочерёдно переводила палец с одного юношеского лица на другое:
– Шесть у нас было в классе лётчиков. Мы только-только школу закончили.
Шесть подростков глядели с фотографии. Вихрастые, глазастые, весёлые-озорные. Смотрели бойко, уверенно – вроде, всё нам нипочём, всё одолеем! – и увлечённо, с надеждой – жизнь впереди! И небо над головой! Летать бы!
– Лётчики наши, – голос бабушки дрогнул нежностью.
Она любовно погладила пальцем одного за другим – все шесть лиц. Сокрушённо вздохнула:
– Какие ж ребята были серьёзные! Вот хотели летать – и все трудности были нипочём! Все шестеро в лётной школе учились. И учились-то – взахлёб! Летали! У них полёты были – в Быково аэродром – рано утром! И оттуда – отлетав – как раз к первому уроку, с нами вместе, успевали, тютелька в тютельку. Мы-то – еле-еле глаза продравши, а они – уж отработав, прямо в лётной форме. И такие входили гордые, счастливые, независимые! Любо-дорого посмотреть! Возраст-то какой! Шестнадцать-семнадцать! А уж лётчики! И в девятом так было, и в десятом. Камельков Женя вот, – бабушка провела пальцем по изображению светловолосого неулыбчивого мальчика с пухлыми детскими губами и затем передвинула на другого, худого, узколицего, вытянувшегося, по-военному, в струнку, – а это Толя Столяров, – бабушкин палец заскользил дальше, – Володя Белов, Сергей Нижний… а это, – бабушка улыбнулась, – Наденькин предмет был.
На Зайку просто и прямо глядел строгий большеглазый и большеротый подросток.
– Взаимный, взаимный! – поспешила бабушка опередить внучкин вопрос, – так и дружили в последних классах. Может, потом и по жизни бы вместе пошли – кабы живы остались. Мы так двумя парами вчетвером и ходили всё. Как-то так вышло – что вдруг вздумали они… Вадька Платонов с другом своим… вот сюда глянь… Герка… Герман Горелов… в нас с Надей влюбиться. Как в юности бывает? Поговорили меж собой, подошли, пригласили, раз, другой.
Зайка ошарашено переводила взгляд с одного юноши на другого. Перед глазами сама собой выплыла картинка. Идут рядом два молодцеватых лётчика с почти детскими лицами и с ними две школьницы – такие, как выглядят на фотографии: светленькая Надя и потемнее – Ира… Зайкина бабушка. Стройные, лёгкие. Шаг задорный, пружинистый. Рука в руке. Глаза в глаза. Улыбки растерянные, взволнованные. И – вроде весна кругом цветущая, облака в синем небе летящие, и зайчики солнечные из каждой лужи, из каждого окна. Может, в парке, где гуляют в выходной, или из школы вместе возвращаются.
– Тогда сирени было – завались! – точно подхватывая внучкины мысли, сообщила бабушка, – домишек маленьких деревянных полно, и при каждом – палисадник. Как весна – всё в цвету! Вишь как… думали, жизнь проста, и всё в ней просто: учись, работай, дружи. Ан – оказалось – сложная она, и много в ней страха и боли, а счастье – как искры в тлеющих углях. То вспыхнут, то погаснут, то тут, то там – а больше всё уголь чёрный.
Герка Горелов мрачно хмурил брови, а глаза были весёлые. Поблескивали глаза, шебутной, видно, был паренёк. Но в линии рта, в наклоне головы ли, в чём ещё неуловимом – ясно читала Зайка и доброту, и широту души, и взлёт её, рвущейся, в небо ли – далёкое-близкое, в будущее – обетованное – совсем не такое, какое выпало.
– Их сразу же и призвали, как началось, первые же дни. И в первом полёте…, – бабушка внезапно смолкла. Зайка украдкой глянула на неё – и поспешила старательно уставиться в окно.
В окно слепило солнце, пронзая розовато-палевые лёгкие занавески. Отблески выстреливали из граней рифлёных стёкол буфета и рассыпались по всей кухне, по светлому дереву полок и шкафчиков, по блестящему никелю кастрюль, по матово-белому фарфору тарелок и чашек.
Тихо и уютно было в ласковой этой кухоньке. И пахло топлёным молоком. Так спокойно. Так защищённо.
Бабушка сидела прямая и неподвижная, глядя в одну точку где-то в бесконечности, скрытой кухонной стеной кремового кафеля – и лицо её было бледным и строгим, как у мадонны со средневековой фрески.
Заговорила бабушка сама. Помолчала, помолчала – а потом спокойно заговорила. Может, даже слишком спокойно. Спокойнее, чем всегда. Зайка это поняла и вопросов задавать не стала. Сидела и слушала.
– Им, молодым, обученным, «соколам», как звали тогда пилотов – сразу приказ был – в воздух. Они все и взлетели. Все шестеро. И никто не вернулся.
Заметив, что бабушка, того гляди, вновь умолкнет, Зайка осмелилась шепнуть: