Страница 3 из 18
Разговор, по какой-то причине, изменил направление – и мальчишки стали спорить о том, какой вид смерти самый ужасный.
– Укус зеленой мамбы, – сказал Гилберт Суинярд. – Самая смертоносная змея на земле. Твои органы разорвет на куски. Агония!
– Агония – это да, – шмыгнул носом Грант Бёрч, – но все же укус змеи – довольно быстрая смерть. Гораздо хуже, когда с тебя сдирают кожу, медленно и постепенно, как будто снимают носок с ноги. Индейцы Апачи – мастера по этой части. Лучшие из них могли снимать скальп с живого человека – всю ночь.
Пит Рэдмарли рассказал о пытке Вьетконговцев.
– Они связывают тебя, заталкивают в гроб и кладут в промежность сыр Филадельфия. К гробу подводят трубу и запускают голодных крыс. Крысы начинают есть сыр, а потом – и тебя.
Все посмотрели на Тома Юи, ожидая вердикта.
– Мне приснился сон. – Он затянулся сигаретой – эта затяжка длилась целую вечность. – Я – один из последних выживших на земле, после атомной войны. Мы идем по шоссе. Машин нет, лишь стебли травы пробиваются сквозь асфальт. Каждый раз, когда я оборачиваюсь – людей все меньше. Радиация убивает их одного за одним, понимаете? – Он бросил взгляд на своего брата, Ника, потом – на замерзшее озеро. – Не то, чтобы смерть так уж беспокоила меня. Но остаться в одиночестве – на всем белом свете…
Все молчали.
Росс Уилкокс снова изменил тему беседы. Он взял сигарету, сделал затяжку – которая длилась целую вечность (ух, позер).
– Если бы не Уинстон Черчилль, вы бы сейчас говорили на немецком.
Ну, конечно! Он сказал это так, словно к нему это не относится – словно он бы уж точно избежал бы нацистского рабства и присоединился к Сопротивлению. Я ужасно хотел осадить его, хотел сказать, что, вообще-то, если бы Японцы не разбомбили Перл-Харбор, Америка никогда бы не влезла в войну, и Британцам бы пришлось сдаться, а Уинстон Черчилль был бы казнен как военный преступник. Но я знал, что не смогу. Заике не под силу произнести такую длинную речь, полную сложных, «заикательных», слов. Ведь мой Палач особенно безжалостен в январе.
Так что я просто сказал, что хочу отлить, поднялся и направился по тропе в сторону деревни.
– Эй, Тэйлор! Если тряхнешь своего малыша больше двух раз, это значит, что ты играешь с ним, – крикнул мне вслед Гарри Дрэйк, и Нил Броус с Россом Уилкоксом расхохотались. Я отмахнулся, не оборачиваясь. Вся эта чепуха насчет игры со своим малышом раздражала меня. И не у кого было спросить, что же это, черт возьми, значит.
Оказаться в лесу всегда приятно. Гари Дрэйк и Росс Уилкокс может быть и кричали мне вслед какие-то гадости, но чем тише становились их голоса, тем меньше я хотел вернуться. Я ненавидел себя за то, что не поставил Уилкокса на место, когда он стал нести всю эту чушь про Германию и Черчилля, но в то же время – я не мог позволить себя начать заикаться прямо на глазах у всех самых крутых парней в деревне. Иней на ветках таял, и я слушал кап-кап-кап-капель. Это успокоило меня немного. В низинах, куда не попадали солнечные лучи, все еще лежал снег, но этот снег был недостаточно хорош, чтобы слепить снежок. (Нерон любил пытать своих гостей, заставляя их есть битое стекло – просто ради смеха). Я видел малиновку, дятла, сороку, и далеко-далеко, мне кажется, я слышал пение соловья, хотя и не уверен, что они поют в январе.
Потом, в том месте, где едва заметная тропа, ведущая к Дому в Лесу, встречается с основной тропой, ведущей к озеру, я услышал приближающееся тяжелое дыхание. Я спрятался между двумя раскидистыми соснами, и Фелпс пробежал мимо, прижимая к груди пакетик с орешками и банку пива. За соснами я неожиданно увидел тропу, ведущую куда-то вверх, на холм. Мне казалось, что я знаю все тропы в этой части леса. Но не эту. Питер Редмарли и Грант Бёрч снова начали играть в Британских Бульдогов, когда Том Юи ушел. И, поразмыслив, я решил, что больше не хочу подвергать себя опасности, уж лучше я пойду – разведаю, куда ведет эта тропа.
В этом лесу есть только один дом, поэтому мы и называем его Дом в Лесу. Говорят, здесь живет какая-то старуха, но я никогда ее не видел, и даже не знаю ее имени. Дома с четырьмя окнами и трубой – точь-в-точь, как детский рисунок. Кирпичный забор с меня ростом окружал дом, и еще – высокие заросли кустов. Играя в войнушку, мы старались держаться от этого дома подальше. Не потому что здесь привидения или типа того. Просто эта часть леса вообще довольно неприятное место.
Но этим утром Дом выглядел довольно тихо и, кажется, был заперт на все замки, было сложно поверить в то, что он обитаем. Плюс мой мочевой пузырь уже почти лопался, я больше не мог терпеть, и это сделало меня менее осторожным. Короче, я расположился прямо напротив замороженной стены. Я только-только написал струей свое имя на снегу, когда ржавые ворота вдруг открылись с тихим скрипом, и на пороге появилась старуха, похожая на хмурую тетку из старого черно-белого кино. Она просто стояла там и смотрела на меня.
Я перестал писать.
– О господи! Извините, – я застегнул ширинку, ожидая скандала. Если бы кто-то додумался справить нужду на наш забор, моя мама освежевала бы его на месте, а останки спрятала бы в компостной куче.
– Я не знал, что здесь кто-то… живет.
Хмурая тетка продолжала пристально смотреть на меня. Мой мочевой пузырь был опорожнен не до конца, и я чувствовал, как мое нижнее белье слегка намокло.
– Мой брат и я родились в этом доме, – сказала она. Ее шея была вялая и обвисшая, как у ящерицы. – И мы не собираемся съезжать отсюда.
– Ох… – я все еще не был уверен, будет ли она стрелять по мне. – Это хорошо.
– Какие же вы шумные!
– Прошу прощения.
– Это очень не вежливо с вашей стороны будить моего брата.
Мой язык прилип к небу.
– Это не я шумел, честное слово. Точнее – не только я.
– Бывают дни, – она смотрела на меня, не моргая, – когда мой брат любит молодежь. Но сегодня, гос-споди, вы просто вывели его из себя.
– Я же сказал – мне жаль.
– Тебе будет еще более жаль, – с отвращением сказала она, – когда мой брат доберется до тебя.
Оглушительная тишина.
– Он… он здесь? Сейчас? Я имею в виду, ваш брат?
– Он не выходит из комнаты.
– Он болен?
Она сделала вид, что не услышала меня.
– Мне надо идти домой.
– Тебе будет еще более жаль, – она издала чавкающий звук, словно втянула слюну, – когда провалишься под лед.
– Под лед? На озере? Да оно до дна промерзло.
– Вы всегда так говорите. Ральф Брэддон тоже так говорил.
– Кто это?
– Ральф Брэддон. Сын мясника.
Все это было ненормально.
– Извините, мне пора домой.
Обед - на улице Кингфишер Медоус 9, в городке Блэк Свон Грин, Ворчестершир. На столе – полуфабрикатные пироги с сыром и ветчиной, жареный картофель и брюссельская капуста. Капуста на вкус как свежая блевотина, но мама говорит, что я должен съесть пять кусочков, не выпендриваясь, или останусь без сладкого. Мама говорит, что не допустит «детских капризов» за столом. Перед Рождеством я спросил – какая связь между вкусом брюссельской капусты и «детскими капризами». «Хватит умничать», – сказала мама. Мне стоило умолкнуть, но я заметил, что отец никогда не заставляет ее есть дыню (которую она ненавидит), и она никогда не заставляет отца есть чеснок (который он ненавидит). Она взбесилась и отправила меня в комнату – подумать над своим поведением. Когда отец вернулся с работы, он прочитал мне лекцию о высокомерии.
И, разумеется, никаких карманных денег.
Так что, в общем, в этот раз я нарезал капусту на мельчайшие кусочки и залил их кетчюпом.
– Па-ап?
– Что?
– А если ты утонешь, что случится с твоим телом?
Джулия посмотрела на меня взглядом Христа, распятого на кресте.
– Тебе не кажется, что это не самая подходящая тема для застольной беседы? – Отец жевал пирог. – Почему ты спрашиваешь?