Обретение Родины

«Чтоб всем вам подохнуть, проклятые собаки!» — мысленно проклинал он возможных доносчиков, вознамерившихся предать его и подвести под трибунал.

Нагнув голову, Дюла, как всегда, твердо шагал во главе отряда, не переставая мысленно повторять самые крепкие ругательства, самые грубые, но зато правдивые слова, которые он при случае бросит в лицо негодяям.

Перед войной Дюла Пастор служил лесным объездчиком. Нередко случалось, что он по многу дней не видел ни живой души. Жизнь в лесу выработала в нем привычку разговаривать с самим собой. Он постоянно строил всякого рода планы на будущее, и уж, конечно, всегда очень заманчивые. Однако едва наступало время для воплощения таких воображаемых планов, как внезапно оказывалось, что вожделенное будущее, превратившись в настоящее, ни капельки не было похоже на то, что он загадал. Сны и мечты были красивы, но реальная жизнь всегда тяжела, а порою и просто невыносима. Пастор целиком познал эту истину на собственном опыте, но от мечтаний своих не отвык и не отучился.

До службы в лесничестве он батрачил в деревне Волоц, у тамошнего кулака Элека Шимока, владельца пятидесяти двух хольдов[3] земли. Жилось ему там неважно. Но потому ли, что он уже с девятилетнего возраста привык к тяжелому труду, или оттого, что скудные харчи и вечное ощущение голода стали для него более чем привычными, только Пастор словно и не замечал, что Шимок дерет с него семь шкур.

Может, он так и остался бы до самой смерти батраком, если бы не успел вырасти, окрепнуть и превратиться в дюжего пария, сильного, как бык, да к тому же и с непокладистым характером. Дюла привык, что все считают его завзятым буяном и озорником; он и сам в это поверил, причем порою даже втайне негодовал на свою упрямую натуру. Между тем хозяева считали, что дурной его нрав выражался главным образом в том, что свою бычью силу он пускал в ход не исключительно ради хозяйского блага. Например, когда сынки сельских богатеев задирали батраков, Дюла Пастор, которого все побаивались и потому оставляли в покое, немедленно становился на сторону бедняков и дрался за десятерых.

Не раз бывало, что те, к кому спешил он на выручку, разбегались и оставляли его один на один против целой своры. И он дрался как черт. А затем, обмыв разбитое в кровь лицо, отправлялся на поиски тех малодушных, ради которых вступал в схватку и бился до последнего, и задавал им здоровую трепку, чтобы при случае неповадно было праздновать труса!

Жандармы — в те времена по всему Прикарпатью, а стало быть, и в Волоце стояли чешские жандармы — много раз до крови избивали строптивого Пастора. Убедившись, что такое воздействие нисколько не помогает, они продержали его недели две под арестом. Когда же не оправдала себя и эта мера, он был отдан в солдаты — немного раньше срока. Два года отслужил Дюла в Брюнне, в отдельном батальоне самокатчиков.

Солдатчина дело нелегкое, но все же более сносное, чем прозябание у деревенского кулака. По крайней мере Пастор теперь был сыт, одет и даже обут — ходил летом в ботинках, как какой-нибудь пан.

На военной службе он научился стрелять в цель, ездить на велосипеде, плавать и бороться по правилам. Он даже было пристрастился к чтению. Да только в руки с первых же дней попадали одни лишь скучнейшие книжонки. Дюла сильно разочаровался и вовсе забросил это вздорное занятие.

Вот после демобилизации Пастор и заделался егерем. Участковый пристав отлично запомнил горячего парня, а в ту пору для службы в лесу как раз требовался человек решительный и смелый.

Дело в том, что, пока Пастор отбывал солдатчину, сольвский деревообделочный завод закрылся, соседняя химическая фабрика уволила добрую половину рабочих, одновременно полностью прекратили или сократили работу местные лесопилки. Сотни людей остались без куска хлеба. Питались дичью. Лес стал единственным источником их пропитания. Тайком бродя по нему, безработные добывали где и как могли пищу для жен и детей, не слишком считаясь при этом со священным правом частной собственности, а также и с неумолимыми законами об охоте. Лесники, уже не раз имевшие стычки с браконьерами, старались объезжать стороной места, где можно было опасаться встреч с ними. Объездчики не решались особенно углубляться в чащу.

Когда Дюла вернулся в родную деревню, участковый пристав вызвал его к себе.

— Сдается, ты не трусливого десятка?

— А чего мне бояться?

Полицейский начальник проинструктировал Пастора, после чего направил объездчиком в лес.

Дюле действительно было неведомо чувство страха. Он не сробел бы даже, если бы в лесу завелись собственной персоной черти, дьяволы или изрыгающие пламя семиглавые драконы. Браконьеров он тоже не страшился. Напротив, они его боялись. Однако голод сильней страха, и, так как ни браконьеры, ни Пастор не собирались покинуть лес, встреча их, естественно, наконец произошла.

— Значит, это вы и есть «гроза лесов»? — удивился Пастор.

Браконьеры оказались всего-навсего кучкой изможденных, оборванных, изголодавшихся безработных, вооруженных обрезами — изувеченными карабинами времен императора Франца-Иосифа — да дедовскими длинноствольными охотничьими ружьями, которые заряжались с дула.

Раскурив с горемычными браконьерами самокрутку из «девственного»[4] табачка, Дюла Пастор преподал им правила охоты, разъяснил, какую живность в какое время года можно бить, а главное, внушил необходимость щадить маток и молодь.

Если на долю самого Пастора выпадал случай выследить крупного кабана или напасть на след оленя, он тут же спешил сообщить об этом изголодавшимся браконьерам. После этого бедняки проявляли намерение поделиться с лесником частью своей добычи, но он неизменно и решительно отклонял их предложения.

— Не за то мне платят деньги, чтобы я воровал дичь. Да и не из таких я, чтобы взимать с вас мзду, — обычно говорил он.

Во всей округе, пожалуй, один он не пользовался добытым браконьерами мясом.

Сделавшись егерем, Пастор свел дружбу с браконьерами и полюбил лес. Целыми часами он наблюдал, как рыжая лиса натаскивает своих лисят или могучий орел учит летать молодых орлят. Жизнь леса все глубже раскрывалась перед ним. Он научился читать ее по звериным следам, по обломанным сучьям и примятой траве, по шорохам и шуму листвы.

Вот и сейчас, шагая с поникшей головой по снежной дороге и на чем свет стоит ругая в душе проклятущего Гитлера, Пастор неожиданно улыбнулся. Ему вдруг вспомнилась лиса, обучающая детенышей, в ушах вновь зазвучал знакомый голос далекого родимого леса.

Дюла поднял голову и прибавил шагу.

— Эй, Пастор! Посмотри вперед!

— Что там? — встрепенулся Дюла.

— Дальше идти некуда, тупик! — объявил Шебештьен.

Пастор очнулся, дремоту как ветром сдуло. Но в первое мгновенье все это действительно показалось ему ужасным сном.

Он потер лоб и прикусил губу. Однако картина, которую он готов был принять за что-то нереальное, не исчезла. Наоборот, она становилась все яснее и рельефнее, по мере того как его измотанная рота все ближе подходила к обозу, запрудившему всю дорогу впереди.

«Что за дьявольщина?» — спросил себя Пастор.

Донской фронт был как бы продолжением Сталинградского. Под Сталинградом Гитлер надеялся решить судьбу войны в свою пользу, а Донской фронт считал фронтом второстепенного значения. По этой причине немецкое командование бросило туда главным образом войска своих сателлитов — итальянцев, румын, венгров. Оно поддерживало этих «союзников» артиллерией и частями военно-полевой жандармерии.

Задача присланной сюда артиллерии сводилась к тому, чтобы противостоять ударам советской артиллерии, а приданная итальянским, румынским и венгерским частям полевая жандармерия имела назначение контролировать их с тыла и держать под постоянным грозным надзором.

И чем очевиднее становилось, что немецкая артиллерия не справляется со своей задачей, тем больше возрастала роль полевой жандармерии. Нельзя не признать, что полевые жандармы Гитлера оказались вполне достойными высокого доверия, которым облекло их высшее командование. Причинить какой-либо вред советским войскам они не могли, да это и не входило в их обязанности. Их прямым назначением было следить в оба за итальянскими, румынскими и венгерскими частями.

3

Хольд — венгерская мера земли, равна 0,57 га.

4

В старой Венгрии существовала табачная монополия. Табак же, тайно разводимый крестьянами и потому не облагавшийся государственным налогом, назывался в народе «девственным».