Проклятый год

Жилище обитателей вершины когда-то было двухкомнатной избушкой с короткой трубой. Построенной, наверное, еще в пятидесятые годы. Недавно к ней добавили прямоугольный каркас, обернутый синим брезентом. Поодаль Рут заметила низкие, затянутые прозрачной пленкой шалаши — теплицы.

На расстоянии от домика, на дороге, рядом с пятью спецназовцами в камуфляже и пилотом в серо-голубой форме стояли пятеро взрослых и мальчик. Военные и местные жители сохраняли дистанцию. Все солдаты держали в руках автоматы с опущенными вниз, в отсутствие видимой опасности, стволами.

Рут нахмурилась. Разве так полагалось встречать местных жителей — согнав их в кучу?

— Фланг! — гаркнул, как выругался, стоящий рядом морпех. У теплиц наметилось какое-то движение — там прятались две фигурки. Одна из них вскинула руку, и солдаты немедленно взяли ее на прицел.

Женщина у дороги истошно закричала:

— Линдси, господи, перестань!

Ее крик тут же заглушил резкий мужской голос:

— Там одни дети!

Дети?..

— Отставить! — приказал Эрнандес. — Какого черта!

Морпехи опустили автоматы, услышав звонкий смех запыхавшейся от бега девочки.

— Линдси! — заверещала женщина, но девчушка, не слушаясь, выскочила на открытое место, направила на солдат палку, прокричала «пах-пах-пах» и спряталась за сложенной из шлакобетонных блоков низкой стенкой теплицы.

Рут стояла и смотрела как завороженная, даже когда все двинулись с места. Тодду пришлось ткнуть ее в бок. Девочка была не старше девяти или десяти лет, желтый дождевик, похожий на мешок для мусорного бака, целиком окутывал ее фигуру, появление солдат привело ее в неописуемый восторг.

Рут с улыбкой покачала головой. Переживаемые ею чувства трудно было выразить. Девчушка предстала в ее глазах символом надежды, она — будущее. Если человечеству дать возможность, оно преодолеет любые преграды. Люди сумеют выжить и приспособиться.

Солдаты обступили шестерых местных жителей, заслонив их от Рут. Пока Эрнандес представлялся, она протиснула здоровое плечо между двумя спецназовцами. Пятеро из шести — две женщины, двое мужчин и мальчик — были худые и грязные, и уже поэтому выглядели нормально. Ее внимание привлек шестой.

Рябая сыпь волдырей покрывала его лицо и шею, придавала черной бороде странную форму, старые шрамы перемежались свежими, еще заживающими и кровоточащими ранами. В черных глазах застыло страдание и, как показалось Рут, чувство вины. Перед ней стоял человек, причастный к гибели девяти десятых населения планеты, даже если верить, что авария произошла случайно. Такой грех ничем не искупишь. Он заплатил ужасную цену, но стремился сделать хоть что-то полезное, хотя понимал — боль не отпустит его до конца жизни. И все же Рут не испытывала к незнакомцу ненависти или элементарного отвращения. Скорее благоговейный страх, даже почтение.

— Мистер Сойер? — спросила она, протягивая руку.

Пальцы незнакомца были грубы и узловаты, но на губах заиграла хрупкая улыбка.

— Нет, — ответил он. — Меня зовут Кэм.

22

— А я — Рут, — представилась женщина, задержав его ладонь дольше, чем нужно. Кэм так и не понял, что она пыталась доказать ему или себе этим жестом, но воспринял его с благодарностью.

Ему ли было не знать, что вид у него как у чудовища, и хуже всего — руки. Кончик правого мизинца обгрызен наночастицами до кости первого сустава, наросты рубцовой ткани почти не позволяли сгибать палец. Повреждения нервов убили чувствительность и в безымянном пальце, отчего пожатие было нетвердым.

— Вы вместе пришли, — констатировала Рут мягким, заботливым тоном, внимательно глядя на него умными карими глазами.

Темноволосый мужчина из местных с квадратным подбородком в веснушках громко выкрикнул, изогнув брови в нетерпеливой гримасе:

— Где мистер Сойер? Ему лучше?

— Спит, — ответил Кэм. — Или, по крайней мере, спал.

— Спи-и-ит?!

Командир отряда Эрнандес проявил больше такта:

— Нам очень нужно увидеть его, эрмано.

«Братом назвал», — вспыхнуло в голове Кэма.

Его губы сами собой растянулись в улыбке. Как много заключалось для него в этих трех почти забытых слогах!

— Не трогайте его хотя бы еще пару часов, хорошо? С ним легче будет говорить, когда он отдохнет.

Эрнандес посмотрел на солнце, потом на избушку.

— Честное слово, — заверил его Кэм. — У него был не лучший день.

— Ну ладно. — Майор повернулся к одному из солдат в камуфляже: — Капитан, давайте приготовим этим людям приличный ужин. Спросите их, не нужна ли кому медицинская помощь.

На самом деле Голливуда звали Эдди Кокубо — Эдвард. Все остальное оказалось правдой. «Остров» легко мог прокормить всех переселенцев, местные соскучились по новым лицам и на общинный манер готовы были прийти на выручку собратьям по несчастью.

Кэм очнулся в хижине, под ярким желтым светом фонаря. Адская боль заглушала жалобные женские всхлипы. Он был охвачен безотчетным, неутихающим ужасом, что его вот-вот пустят на мясо.

Он провел в этом состоянии несколько дней, периодически всплывая на поверхность, но тут же с облегчением погружаясь в темноту.

Спустя восемьдесят один час после прибытия на вершину, Кэм очнулся в настоящей кровати — ему меняли повязки. Доктор Андерсон настолько соответствовал описанию Голливуда, что юноша даже забыл, что видит его в первый раз. Седеющий сорокапятилетний Андерсон не страдал избыточным весом, просто выпуклые щеки и короткие, толстые пальцы придавали ему умиротворенный вид, а медлительные движения еще больше усиливали это впечатление. Жену доктора, тихую рыжеволосую женщину с глубокими складками на лбу и у заостренного носа, звали Морин.

— Доктор А, — выговорил Кэм.

Морин отшатнулась, застигнутая врасплох хриплым голосом. Андерсон, бинтовавший левую ногу юноши, замер и посмотрел ему в глаза.

— Очнулся, значит, — сказал он спокойным, бодрым тоном.

Так продолжалось еще две недели. Доктор ухаживал за ним с помощью утешительных слов и бульона, сбивая температуру точно рассчитанными дозами аспирина и невосполнимыми одноразовыми химическими холодными компрессами. Почти целый квадратный метр кожной поверхности Кэма превратился в открытую, сочащуюся рану. Опасаясь инфекции, врач держал его отдельно от других.

А еще пара проверяла, нет ли расхождений в рассказах Кэма и Сойера. Юношу расспрашивали по чуть-чуть. Андерсон почти все принимал как есть, но Морин выпытывала подробности, ее зеленые глаза светились, как яшма. Состояние Кэма помогало избегать поспешных высказываний. Он отводил взгляд в сторону, делал глубокий вдох — горечь потерь и бессилие были вполне реальными — и обдумывал в уме каждый ответ, взвешивая, насколько убедительно прозвучит полуправда.

Кроме него и Сойера уже никто не мог рассказать о случившемся.

Голливуд скончался от потери крови всего через час после их прибытия. Рядом с его могилой появились две новые: Джослин Колвард и Алекс Аткинс приползли той же ночью, проведя в опасной зоне слишком много времени. Кэм и Сойер дотащили Голливуда до границы безопасной зоны значительно раньше. Джослин на месте свалил инсульт. Аткинс протянул целых семь дней в беспокойной коме; стонал, кашлял и, наконец, хрипя, сдался на милость смерти.

Как и где кончился земной путь Джима Прайса, навсегда осталось для Кэма загадкой. Жизнь — не кинофильм, в котором герой и главный злодей неизбежно встречаются в зрелищной рукопашной схватке. В их положении трудно даже было сказать, кто злодей, а кто — герой.

Очевидно, Прайс застрял где-то на востоке, в долине. Отправившись на машине в объезд, он жизнью заплатил за эту ошибку.

Сойер опять оказался прав, хотя на этот раз правота вряд ли могла принести ему какую-либо выгоду. Люди на вершине услышали перестрелку и рассудили, что «хорошие» ведут бой с «плохими». Притащив на себе Голливуда, Кэм и Сойер заручились их дружбой и доверием.